европейцами и где идеи, институты, нравы наших наций были бы настолько хорошо усвоены вместе с нашими религиозными доктринами, что там наблюдается такой же естественный прогресс, как в Европе; пусть покажут хоть одно место, где печатный станок дает такие же результаты, как у нас, где наши науки совершенствуются, где наши открытия находят новое применение, где наша философия порождает новую философию, новые политические системы, искусства, книги, статуи, картины!
Ну да ладно, я не настолько требователен и привередлив. Я уже не требую, чтобы вместе с нашей верой чуждый нам народ впитал в себя все, что составляет нашу индивидуальность; я допускаю, что он может ее отвергнуть и выбрать для себя другой для подражания пример. Пусть так! Но пусть мне покажут такой народ, который в тот момент, когда он осознает душой истинность Евангелия, в следующий понимает, что его земное существование также ничтожно и неправильно, какой была совсем недавно его духовная жизнь; пусть я увижу, как он сам по своему желанию создает для себя новый социальный порядок, исходя из собственных идей, бывших до сих пор бесплодными, и переосмысливая чужой опыт. Я жду, когда это произойдет — пусть только такой народ отыщется. Но, увы, пока ни один даже не пытался это сделать. Ни в одной исторической эпохе не существует нации, пришедшей к европейской цивилизации в результате принятия христианства, ни единой, которую это выдающееся событие привело к самостоятельному развитию.
Но зато я вижу в обширных землях Южной Азии и в некоторых районах Европы государства, которые образовали несколько групп, представляющих различные религии. Вражда рас будет неизменно существовать рядом с враждой культов; и отличить ставшего христианином патана от обращенного индуса так же легко, как сегодня отличают русского из Оренбурга от кочевников, также принявших христианство, среди которых он живет. Повторю еще раз: христианство не есть цивилизующая сила, и оно сто раз право, что таковым не является.
ГЛАВА VIII
Определение слова «цивилизация»; социальное развитие имеет два источника
Здесь мы сделаем небольшое, но необходимое отступление. Автор часто пользуется словом, которое вмещает в себя целую систему идей, нуждающуюся в определении. Я часто говорю о цивилизации, потому что способности рас можно оценить только через относительное наличие или абсолютное отсутствие этого существенного феномена. Я веду речь о европейской цивилизации и провожу различие между ней и другими цивилизациями. Мне не хочется оставлять даже малейшей неясности на сей счет, тем более, что я не согласен с известным писателем Франции, который специально занимался природой и сферой приложения данного термина.
Свою книгу «История цивилизации в Европе» господин Гизо — да будет мне позволено поколебать его выдающийся авторитет — начинает с путаницы слов, откуда проистекают серьезные ошибки: автор утверждает, что цивилизация есть факт.
Однако либо слово «факт» следует здесь понимать в более конкретном и позитивном смысле, который отсутствует в обычном его употреблении, в широком и несколько расплывчатом, я бы сказал, гибком смысле, которого в этом слове никогда не было, либо оно не годится для характеристики такого понятия, как «цивилизация». Цивилизация — это не факт; это ряд, сцепление фактов, более или менее логически соединенных друг с другом и вызванных столкновением идей, зачастую довольно многочисленных, а идеи и факты непрерывно оплодотворяют друг друга. Иногда такой непрерывный круговорот является следствием первостепенных принципов, иногда это следствие представляет собой стагнацию, но в любом случае цивилизация не есть факт — это пучок фактов и идей; это состояние, в котором находится человеческое общество, это среда, в которой ему довелось оказаться, которую оно создало, которая из него происходит и в свою очередь на него воздействует.
Это состояние обладает сильным характером обобщения, которым факт никогда не отличается; оно претерпевает множество вариаций, которых факт не мог бы выдержать без того, чтобы не исчезнуть, и вместе с тем оно совершенно не зависит от форм правления, т. к. существует и развивается и при деспотизме и при либеральном режиме и не перестает существовать даже тогда, когда гражданские потрясения изменяют или вообще трансформируют условия политической жизни.
Однако это не означает, что формы правления не играют большой роли. Их выбор неразрывно связан с процветанием социального организма: будучи ошибочной, форма правления мешает ему или убивает его, справедливое правление служит ему и способствует его развитию. Вопрос здесь более серьезный: речь идет о самом существовании народа и цивилизации, о феномене, тесно связанном с некоторыми элементарными условиями, не зависящими от политического состояния; эти условия имеют свои причины, мотивы своего курса, своего расширения, своей основательности или слабости — словом, все, что их составляет — в более глубоких источниках. Поэтому перед лицом таких фундаментальных соображений на второй план отодвигаются вопросы политического устройства, процветания или нищеты, а на первый план всегда и везде выходит знаменитая гамлетовская проблема: быть или не быть. Как для народов, так и для отдельных людей весь вопрос заключается именно в этом. Господин Гизо не задается этим вопросом, и цивилизация для него — не состояние, не среда, но всего лишь факт, а генерирующим принципом факта является другой факт сугубо политической природы.
Давайте откроем книгу красноречивого профессора и обратимся к гипотезам, которые он представил, чтобы выделить главную свою мысль. Обозначив несколько ситуаций, в которых может оказаться то или иное общество, автор спрашивает: «можно ли вообще распознать состояние народа, который находится в стадии становления цивилизации»; в этом ли заключается смысл, который род человеческий придает слову «цивилизация»?
Далее следует первая гипотеза: «Возьмем народ, внешняя жизнь которого протекает гладко: он платит мало налогов и почти не знает страданий, все его отношения устроены справедливо, одним словом, материальное и моральное существование этого народа напоминает состояние оцепенения, инертности и зажатости — я не могу употребить здесь слово «угнетение», потому что угнетения он не ощущает. Примеров тому немало. Были в истории аристократические республики, где с подданными обращались как со стадом, держали их в материальном благополучии, но подавляли всякую умственную и моральную активность. Так неужели это и есть цивилизация? Разве это и есть народ, находящийся на стадии становления цивилизации?»
Я не знаю, идет ли здесь речь о народе, который цивилизуется, но этот народ, по-моему, очень цивилизованный, иначе следовало отнести к категории дикарей и варваров все аристократические республики древности и современности, которые, как отмечает сам Гизо, заключены в рамки его гипотезы; общественный инстинкт и здравый смысл не могут оскорбиться таким методом, который выбрасывает из лона цивилизации финикийцев, карфагенян, лакедемонян, а вместе с ними венецианцев, генуэзцев, пизанцев, жителей всех свободных имперских городов Германии — одним словом, все мощные муниципальные образования прошлых веков. Помимо того, что этот вывод сам по себе слишком парадоксален, чтобы его мог принять здравый смысл, к которому он и обращен в конечном счете, мне кажется, что он создает еще одну проблему: эти маленькие аристократические государства, которым Гизо, ссылаясь на их форму правления, отказывает в способности к цивилизации, большей частью никогда не обладали своей, только им принадлежащей культурой. Многие из них были почти всемогущи, и, может быть, поэтому их население часто смешивалось с народами, имеющими другую форму правления, но очень близкой расы, и сообща участвовали в процессе цивилизации. Так, карфагеняне и финикийцы, разделенные большим расстоянием, тем не менее были объединены в культурный мир, прототип которого находился в
