Ассирии. Итальянские республики объединялись в движении идей и мнений, преобладавших в лоне соседних монархий. Суабские и тюрингские имперские города, независимые в политическом отношении, были вовлечены и в прогресс и в упадок немецкой расы. Судя по высказываниям господина Гизо, который расставляет народы по ранжиру их достоинств в зависимости от степени их свобод, между ними должны существовать несуществующие различия и сходства. Здесь не место для широкой дискуссии по этому вопросу, но я все-таки отмечу мимоходом, что в таком случае следовало поставить Пизу, Геную, Венецию и другие республики ниже Милана, Неаполя и Рима.
Но господин Гизо не обращает внимания на такие несуразности. Если он не видит цивилизации у народа, имеющего мягкую форму правления, но находящегося в «состоянии зажатости», тем более он отказывает в этом тому народу, у которого «материальное положение далеко не блестящее, но в общем терпимое, зато который не пренебрегает моральными и интеллектуальными потребностями…, который культивирует возвышенные и чистые чувства, у которого в определенной степени развита религиозная вера, но у которого подавлен принцип свободы, а отсюда ни одному члену общества не позволено искать истину в одиночку. В таком состоянии пребывает большая часть народов Азии, где человеческие принципы придавлены теократической властью. Примером служит государство индусов».
Таким образом, в ту же категорию, в какую попали аристократические республики, следует отнести индусов, египтян, этрусков, перуанцев, тибетцев, японцев и даже нынешний Рим и подвластные ему земли.
Я не буду касаться двух последних гипотез по той причине, что две первые уже настолько ограничивают и сужают состояние цивилизации, что на земле нет ни одной нации, имеющей право называться цивилизованной. Потому что для обладания таким правом необходимо иметь институты, умеренные с точки зрения и власти и свободы, а материальное развитие и моральный прогресс должны сочетаться именно таким образом и никаким иным; правление, как и религия, должны укладываться в четко очерченные границы, а подданные должны обладать точно определенными правами. Я же полагаю, что цивилизованными можно назвать только те народы, у которых есть конституционные и представительские политические институты. Если, следуя такой логике и постоянно измеряя степень цивилизации по меркам одной-единственной политической формы, я отброшу те конституционные государства, которые плохо используют парламентский инструмент, предпочитая методы, более удобные для себя, мне придется признать истинно цивилизованной, как в прошлом, так и в настоящем, только английскую нацию.
Конечно, я преисполнен уважения и восхищения к великому народу, чьи победы, индустрия, торговля свидетельствуют о могуществе и успехах. Но мое уважение и восхищение не ограничивается Англией: мне кажется унизительным и обидным для человечества признать, что в течение многих веков оно смогло сотворить цивилизацию только на небольшом острове западного океана и воплотить свои законы, только начиная с эпохи царствования Вильгельма и Марии. Нельзя не признать узость этой концепции. И нельзя забывать об ее опасности. Если привязать идею цивилизации к политической форме, рассуждения, наблюдения, науки тотчас утратят возможность сказать свое слово в этом вопросе, и решающая роль должна отводиться страстям. Разумеется, найдутся люди, которые в силу своих вкусов не считают британские институты верхом совершенства и предпочитают им систему, установленную в Санкт-Петербурге или Вене. А многие — и возможно их будет большинство между Рейном и Пиренеями — скажут, что, несмотря на некоторые недостатки, самой совершенной страной в мире с точки зрения политического устройства является Франция. Поскольку определение степени культуры — это дело вкуса или чувства, согласие здесь невозможно. Для каждого из нас самым развитым и благородным человеком будет тот, кто разделяет наши взгляды на обязанности правителей и подданных, тогда как несчастные, осмеливающие думать иначе, перейдут в категорию дикарей и варваров. Я считаю, что никто не станет оспаривать это мнение, и все согласятся с тем, что система суждений по меньшей мере недостаточно разработана.
Что касается меня, я нахожу ее даже менее совершенной, чем следующее определение барона Гумбольдта: «Цивилизация есть гуманизация народов в виде внешних институтов, нравов и во внутреннем чувстве, которое к ним относится».
Я вижу здесь один недостаток, прямо противоположный тому, который я отметил в формуле Гизо. Связь слишком расплывчата, а очерченное поле слишком велико. Если цивилизация достигается за счет простого улучшения нравов, тогда любой дикарь остановит свой выбор на той европейской нации, в характере которой меньше суровости. На южных островах, например, живут совершенно безобидные племена с очень мягкими нравами, однако, при всем к ним уважении, за такие качества никому не придет в голову поставить их выше суровых и молчаливых норвежцев или рядом с жестокими малайцами, которые одеваются в яркие ткани, сделанные их руками, бороздят волны на искусно построенных барках и наводят ужас на морских торговцев в восточной части Индийского океана. Этот факт не ускользнул от внимания такого выдающегося мужа, как Гумбольдт, поэтому кроме цивилизации он подразумевает культуру и заявляет, что, по его мнению, народы, смягчившие свои нравы, стремятся к наукам и искусствам.
Согласно этой иерархии, мир «на второй ступени совершенства» населен приятными и симпатичными, любознательными людьми, поэтами и артистами, но они в силу таких качеств не годятся для тяжелого труда, военного и других ремесел.
Если подумать, как мало досуга оставляют самые счастливые периоды своим современникам, чтобы те могли предаваться умственным упражнениям, и какую нескончаемую борьбу приходится вести с природой и законами вселенной хотя бы для того, чтобы выжить, сразу бросится в глаза, что берлинский мыслитель не претендовал на изображение реалий, а хотел извлечь из абстракций кое-какие сущности, которые казались ему точными и обобщающими и которые действительно таковыми являются, и заставить их действовать в сфере, такой же идеальной, как и они сами. Сомнения на этот счет исчезают сразу, как только мы добираемся до высшей точки всей системы — речь идет о третьей и последней ступени совершенства. Именно сюда он помещает человека сформировавшегося, т. е. человека, который по своей природе обладает «чем-то, более возвышенным и более интимным одновременно, т. е. пониманием, которое гармоничным образом распространяется на чувственность и характер впечатлений, получаемых от интеллектуальной и моральной деятельности в ее совокупности».
Итак, эта несколько сложная цепочка ведет от цивилизованного (имеющего смягченные нравы) и гуманизированного человека к человеку окультуренному, ученому, поэту и артисту и доходит, наконец, до высшего уровня развития, на котором человек может называться сформировавшимся; насколько я понимаю, таким человеком был Гете в своем олимпийском спокойствии. Идея, послужившая основой для этой теории, не что иное, как глубокое различие, подмеченное Гумбольдтом, между цивилизацией народа и относительным уровнем совершенствования крупных личностей; это различие состоит в том, что чуждые нам цивилизации, по всей очевидности, смогли дать миру личностей, в некоторых отношениях стоящих выше людей, которыми мы больше всего восхищаемся — например, брахманская цивилизация.
Я безоговорочно разделяю мнение человека, чьи мысли здесь излагаются. Нет ничего более близкого к истине: наше европейское социальное состояние не порождает ни самых блестящих мыслителей, ни самых больших поэтов, ни самых искусных художников. Тем не менее я позволю себе заметить, в противоположность мнению знаменитого филолога, что для того, чтобы составить общее суждение о цивилизации и дать ее определение, необходимо избавиться, хотя бы на минуту, от предубеждений и суждений касательно той или иной цивилизации.
Впрочем, в системе господина Гумбольдта на самом почетном месте стоит утонченность, которая была главной чертой этого благородного ума; это можно сравнить с хрупкими мирами, рожденными в недрах индуистской философии. Рожденные в мозгу уснувшего бога, они растворяются в воздухе, наподобие мыльных радужных пузырей, которые пускает ребенок, и разбиваются, сталкиваясь, и вновь появляются по воле сновидений в голове спящего небожителя.
По характеру своих исследований я стою на сугубо позитивной почве, и мне надо получить результаты, которые можно «пощупать» практикой и опытом. Мой взор должен охватить не уровень процветания общества г-на Гизо и не отдельный взлет отдельных умов г-на Гумбольдта, а всю совокупность могущества, как материального, так и морального, которым обладают массы. Признаться, я озадачен зрелищем заблуждений, в которых оказались два светлых ума нашего столетия, и мне необходимо собраться с духом и найти самые убедительные аргументы для того, чтобы дойти до моей цели. Поэтому я прошу читателя терпеливо следовать за мной по извилистым тропам, по которым я собираюсь пройти, а я попытаюсь в меру своих сил прояснить данный вопрос.
