10 декабря, как это и было предусмотрено.
Сталин снова не сказал ничего определенного по поводу моих предложений о будущих немецких границах. Он подчеркнул преимущества, которые, по его мнению, мог дать трехсторонний договор, но внезапно его мысль сменила направление. «В конце концов, — воскликнул он, — Вы правы! Я не вижу, почему бы нам не подписать договор вдвоем. Но нужно, чтобы Вы поняли, что Россия крайне заинтересована в «польском вопросе». Мы хотим видеть Польшу дружественной союзникам и абсолютно антигерманской. А это невозможно при правительстве, которое находится в Лондоне и крайне отрицательно относится к русским. И, напротив, мы могли бы договориться с другой Польшей — великой, сильной, демократической. Если Вы разделяете нашу точку зрения, то признайте публично Люблинский комитет и установите с ним официальные отношения. Тогда мы сможем заключить с Вами договор. Кроме того, обратите внимание на то, что мы, русские, признали Польский комитет национального освобождения, что он устанавливает порядок в Польше по мере изгнания оттуда врага нашими войсками, и поэтому Вы должны обращаться именно в этот Комитет по всем вопросам, представляющим для Вас [83] интерес в этой стране, в частности, о судьбе военнопленных и депортированных французов, оставленных там при отступлении немцами. Что касается Черчилля, то я телеграфирую ему о том, что его проект не был принят. Он, конечно, будет обижен, но ничего страшного, он сам задевал меня довольно часто».
С этого момента все стало ясно. Я недвусмысленно заявил Сталину, что Франция была готова заключить с Россией договор о безопасности, что она относилась к Люблинскому комитету вполне доброжелательно, но не могла ни признать его в качестве правительства Польши, ни поддерживать с ним официальные отношения. Практические вопросы, касающиеся французских военнопленных, могут быть постепенно решены через обычного представителя, которого мы пошлем в Люблин и у которого не будет дипломатического статуса. Я добавил: «Франция и Россия имеют общий интерес в появлении независимой Польши — единого, сильного и имеющего реальный вес на мировой арене государства, а не искусственного образования, к которому Франция, со своей стороны, не испытывала бы доверия. По нашему мнению, вопрос о будущем польском правительстве должен решаться самими поляками после освобождения страны и с согласия всех четырех союзников». Сталин не сделал по этому поводу никакого нового замечания. Он только любезно сказал, что будет рад снова встретиться с нами на следующий день на обеде, который он даст в нашу честь.
Весь день 9 декабря царила довольно тяжелая атмосфера. Молотов подтвердил Бидо, что для заключения договора необходимо выполнить условие, поставленное Сталиным. И даже больше! Он дошел до того, что передал ему текст проекта договора между французским правительством и Люблинским комитетом, по которому Париж официально признавал Польский комитет национального освобождения. Русские даже предложили свои услуги в составлении текста коммюнике с сообщением этой новости по всему миру. Министр иностранных дел Франции, естественно, довел до сведения советского народного комиссара, что это предложение было неприемлемо. Что касается меня, то я объяснял такие действия наших партнеров не только желанием видеть Францию на своей стороне в «польском вопросе», но и тем мнением, которое у них сложилось о наших намерениях. Они твердо были уверены, что, несмотря на мои слова, мы более всего жаждали подписать в итоге договор, без которого генерал де Голль рисковал по возвращении в Париж [84] попасть в неловкое положение. Но в этом заключалась их ошибка, и я был решительно настроен показать им это.
Тем временем представители Люблинского комитета, прибывшие за несколько дней до этого из Галиции, все чаще обращались в посольство Франции с просьбой быть принятыми генералом де Голлем «для ознакомления». Два месяца назад они были приняты гг. Черчиллем и Иденом во время визита последних в Москву, а также встретились с г-ном Миколайчиком, главой польского правительства в Лондоне, и многими из его министров, приехавших в СССР по просьбе англичан и советской стороны. У меня не было оснований отказать им в визите. Их пригласили в посольство и провели ко мне 9 декабря во второй половине дня.
Там, в частности, были: г-н Берут{51}, их президент, г-н Осубка-Моравский, представитель по «иностранным делам», и генерал Роля-Жимерский (маршал Польши, Главнокомандующий Войска Польского), ответственный за «национальную оборону». В ходе беседы у меня создалось об их группе довольно посредственное впечатление. Я выразил глубокую симпатию, которую Франция испытывает к их стране, перенесшей столько испытаний и не переставшей бороться против Германии, высказал пожелание французского правительства видеть возрожденную Польшу, независимую, дружественную Франции и ее союзникам, надежду на установление согласия между поляками для восстановления государственной власти. Потому, как они отвечали мне, было видно, что они полностью поглощены своими распрями и амбициями, подчиняются требованиям коммунистической партии, к которой явно принадлежат сами, и нацелены повторять приготовленные для них речи.
Г-н Берут ничего не сказал о войне. Он говорил об аграрной реформе, что он ожидал от нее с политической точки зрения, и [85] рассыпался в горьких упреках в адрес «эмигрантского» правительства в Лондоне. Г-н Осубка-Моравский любезно заявил, что Польша, бывшая во все времена другом Франции, остается им сейчас более чем когда бы то ни было. Также он высказал пожелание в тех же выражениях, что употребляли Сталин и Молотов на эту тему, чтобы был подписан договор между Польским комитетом и французским правительством, чтобы был осуществлен обмен дипломатическими представителями и опубликовано совместное коммюнике с этим сообщением. Генерал Роля-Жимерский сообщил, что Комитет освобождения имел под своим началом 10 хорошо экипированных дивизий и выразил полное доверие советскому командованию. Несмотря на мои попытки подтолкнуть его к этому, он не сделал ни единого намека на действия польской армии в Польше в 1939, во Франции в 1940, в Италии, Франции, Нидерландах в 1944, ни на бои, которые вело польское национальное Сопротивление. Между стереотипными речами моих собеседников и тем, как «Правда» ежедневно трактовала «польский вопрос», было слишком много общего, чтобы я был расположен признать независимую Польшу в Люблинском комитете.
Я сказал гг. Беруту, Моравскому и Жимерскому, что французское правительство было готово направить офицера Кристиана Фуше для урегулирования на контролируемой ими территории практических вопросов, интересующих французскую сторону, в частности, по нашим военнопленным. Мы не были против присутствия в Париже члена их организации, который мог бы заниматься аналогичными делами, если бы в этом была необходимость. Но мы имели официальные отношения, как и почти все союзники, с польским правительством, находящимся в Лондоне, и мы не предусматривали подписания ни соглашения, ни протокола, ни обмена дипломатическими представителями с Комитетом освобождения. Я должен сказать, что г-н Осубка-Моравский после этого заявил, не без достоинства, что в таком случае лучше было бы отложить поездку Фуше в Люблин. «Как вам будет угодно!» — ответил я. После чего посетители отбыли.
Между тем, по моему приглашению, ко мне прибыли гг. Аверелл Гарриман, посол Соединенных Штатов, и Джон Бальфур, поверенный в делах Великобритании. Я считал необходимым поставить их в известность обо всем, происходящем между нами и советской стороной, и информировать их о том, что [86] мы не признали Люблинский комитет. Казалось, они были удовлетворены этим. Гарриман, тем не менее, сказал мне: «Что касается нас, американцев, то мы приняли решение доверять Москве». С одной стороны, услышав об этом, а с другой стороны, зная, что дал мне понять Сталин относительно изменения позиции США и Британии в «польском вопросе», я предложил обоим дипломатам сообщить от моего имени гг. Рузвельту и Черчиллю, что если когда-либо они изменят свое отношение к этой проблеме, то я ожидаю, что они предупредят меня об этом так же незамедлительно, как я всегда поступаю по отношению к ним.
В течение этого дня, посвященного дипломатическому фехтованию, был один волнующий час, когда я произвел смотр летчиков полка «Нормандия-Неман». Сначала мы договорились с русскими, что я проинспектирую полк в районе Инстербурга, где он действовал. Но, как и во время путешествия Баку — Москва, наши союзники попросили меня отказаться от полета в связи с плохой погодой. С другой стороны, поездка туда и обратно по железной дороге заняла бы три дня и три ночи. Тогда Сталин, узнав об этом, дал приказ привезти в Москву на поезде весь полк. Так я смог поприветствовать этот прекрасный полк — единственные вооруженные силы Запада, сражавшиеся на русском фронте, — и познакомиться с каждым из них, столь доблестно служившим делу победы. Я воспользовался их личным присутствием, чтобы наградить многих из полка, а также русских генералов и офицеров, приехавших с фронта по этому случаю.
Когда нам нужно было отправляться на обед, который давал Сталин, переговоры по-прежнему
