пытались сказать мне, — хотя (таково было состояние викторианской официальной медицины) мои знания были ограничены одним лишь
В одном письме он разъяснил свое отношение к гомосексуализму: «Коль скоро затронута тема гомосексуализма, основное и неизбежное возражение против него заключается в том, что он естественно… отвратителен подавляющему большинству человечества… Я, например, ненавижу как физически нормальное прелюбодеяние (которое есть презренное и подлое предательство), так и педерастию — но, хотя я и смог бы получить удовольствие (физическое) или же соблазниться прелюбодеянием, я просто
То, что это было честнейшее мнение Лавкрафта, подтверждается письмом, которое он написал Роберту Барлоу в последний год своей жизни. Как и некоторые из молодых протеже Лавкрафта, Барлоу стал активным гомосексуалистом. Впрочем, его гомосексуальность развилась, возможно, лишь незадолго до смерти Лавкрафта — по крайней мере, он, несомненно, так и не узнал об отклонении своего юного друга.
В данном письме Лавкрафт критиковал написанный Барлоу рассказ о художнике, в котором пробудилась сильная привязанность к профессиональному боксеру. Лавкрафт счел это неправдоподобным: «Во всем мире не существует ни малейшей причины, по которой любой здравомыслящий взрослый художник вдруг захотел бы посмотреть на недалекого и грубого боксера — профессионала или поговорить с ним. А если бы какая-то трагическая болезнь или порок развития вызвали в художнике ненормальный интерес, он, естественно, проводил бы все свое время в борьбе и искоренении болезни — не выставляя или поддерживая ее, как это могла бы делать незначительная личность».
Лавкрафт, как это было типично для него, с важным видом разглагольствовал о том, что мало знал. Многие художники, считавшиеся «великими», занимались тем, что Лавкрафт не одобрил бы. Особенно графика и скульптура, судя по всему, привлекательны выше среднего для гомосексуалистов. Лавкрафт продолжал: «А когда это доходит до выставления себя полным дураком из-за женщин — черт побери! Сравните миллионы первоклассных мужчин, которые
Нет необходимости втолковывать ошибки в логике Лавкрафта, но представляется маловероятным, что он написал бы такое письмо — признаваясь в желании целовать хорошеньких девушек, — если бы был гомосексуалистом или же знал, что таковым был Барлоу.
Нарушения в сексе вроде подавления, неудовлетворенности, импотенции и извращений нередки среди писателей. Можно назвать Карлейля, Достоевского, Э. Т. А. Гофмана, Д. Г. Лоуренса, Т. Э. Лоуренса, Ницше, Стрейчи и Т. Г. Уайта. Являются ли подобные нарушения более распространенными среди писателей, нежели среди общего населения, мне неведомо.
Однако может существовать некая связь между сексуальными особенностям этих писателей и тем фактом, что некоторые из них, подобно Лавкрафту, проповедовали авторитаризм, милитаризм, расизм, идею сверхчеловека и другие доктрины, классифицированные одним писателем как «героический витализм»[277]. Это, несомненно, был случай Карлейля, Д. Г. Лоуренса и Ницше. Подобный замещающий жестокий героизм представляется благодатной формой компенсации для болезненных, слабых и психически неуравновешенных типов, вроде изводившегося демонами Хьюстона Стюарта Чемберлена, прославлявшего «тевтонских арийцев».
Лавкрафт, несомненно, страдал от вполне достаточного сексуального подавления, чтобы объяснить его эротическое поведение. Мы уже не можем выяснить, осложняли ли его жизнь одно или несколько других нарушений, указанных выше. Но было бы не вполне разумно притягивать неизвестную причину, где уже есть известная, сама по себе достаточная для объяснения явления.
На основе известных фактов гомосексуализм Лавкрафта представляется, как и наследственный сифилис, настолько маловероятным, что, хотя он и не опровергнут полностью, им можно с уверенностью пренебречь. И весьма поразителен тот факт, что, учитывая его своеобразное воспитание и попытку его матери сделать его женственным, он все же
Главными факторами в сексуальности Лавкрафта были укоренившийся антисексуальный предрассудок и подавление, которые он почти наверняка унаследовал от матери. Они явились результатом ее поведения в целом, отказа прикасаться к нему после младенчества и описания его как «омерзительного».
К тому же его половое влечение, судя по всему, было слабым. Он, несомненно, подразумевал самого себя, когда в конце жизни писал о проблемах переходного периода в половой морали: «В эти переходные дни счастливейшими являются люди с вялым эротизмом, которые могут порвать с этим взбаламученным вопросом и с ироничной отчужденностью наблюдать со стороны за корчами примитивного большинства»[278]. Мы не можем сказать, какой фактор — влияние его матери или же какая-то физическая недостаточность — более всего способствовал его сексуальной вялости, но само сочетание, несомненно, было слишком большим для его мужской сексуальности.
В любом случае, Лавкрафт вырос с таким мощным антисексуальным комплексом, что большую часть его жизни любые его сексуальные наклонности — нормальные или нет — просто заглушались. Он доводил свой антисексуальный педантизм до нелепых крайностей. Когда Кук опубликовал безобидный рассказ о натурщице, позировавшей художникам обнаженной, Лавкрафт отозвался длинным резким письмом, критикуя Кука за его «вопиющий образец упадка мышления и морали». Он также писал: «Эротизм относится к низшему порядку инстинктов, и это больше животная черта, нежели благородная человеческая». «Что касается пуританских запретов, то я восторгаюсь ими с каждым днем все больше. Они призваны сделать жизнь произведением искусства…»[279]
Впрочем, если привести примеры отношения к данному вопросу из времени и места Лавкрафта, он уже не покажется таким нелепым. Генри Дейвид Торо был таким же антисексуальным, как и Лавкрафт: «Мы ощущаем в себе животное, которое пробуждается пропорционально тому, как дремлет наше высшее естество. Оно низкое и плотское, и, возможно, его нельзя побороть полностью… Непорочность — цветение человека, и то, что называется Гением, Героизмом, Святостью и подобным им, является лишь разнообразными плодами, которые следуют за нею. Человек незамедлительно вливается в Бога, когда открыт канал чистоты…»
Или рассуждения вымышленного Джорджа Эпли Маркуонда, когда он усаживается для мужского разговора с сыном о сексе: «Ты знаешь и я знаю, что вся эта идея о сексе — в основном чепуха. Я могу честно сказать, что секс не играл главной роли в моей жизни, и надеюсь, в твоей тоже. Ни один разумный мужчина не позволяет своим мыслям останавливаться на подобных вещах, то же самое должно быть верным и для женщин. И на этом мы закроем эту отвратительную тему»[280] .
Можно только дивиться, как Эпли вообще удалось родить сына. Хотя Лавкрафт держал свою половую жизнь в узде, он рано отказался от мысли навязывать свои моральные принципы другим. В 1921 году он писал Кляйнеру: «Размышляя над происхождением своих убеждений, я недавно задался вопросом, не являются мои антиэротические взгляды слишком поспешными, сформированными из одного лишь субъективного предубеждения, а не из скрупулезных и беспристрастных наблюдений… Соответственно, я уже почти убежден, что половой инстинкт у большей части человечества на много сильнее, чем я мог бы допустить без обширной начитанности и воображения, и что он безжалостно довлеет над средним человеком — даже из интеллектуальных классов — до такой степени, которая делает его низвержение при помощи высших интересов невозможным… Единственное средство излечения, казалось бы, лежит в постепенной эволюции общества за пуританскую фазу и принятии некоторых послаблений в морали внебрачного сожительства».
Лавкрафт был убежден, что рождение детей может быть гражданским долгом, но удовольствие не имеет с этим ничего общего: «Неизменной обязанностью примерного гражданина является невозмутимое привнесение своей доли в воспроизводство будущего поколения, но некоторые столь позорно уклоняются от
