все еще кружилась голова, и сказал Витторио:
– Да оставь ты меня, я чувствую себя прекрасно.
Он все еще держал меня за плечи.
– Подожди. Объясни ты мне… – сказал он.
Его руки художника-ремесленника-дровосека судорожно сжались, Марианна нервно дышит, раздувая ноздри, зрачки расширены. Нина с вытянутым лицом, она изумлена, она чувствует себя виноватой, она ничего не понимает, она сидит, сгорбившись.
А я уже встал на ноги, уже улыбался. Я сказал им:
– Тут и понимать нечего. Я чувствую себя прекрасно, не волнуйтесь. Я не сделал ничего особенного.
Осторожно переставляя ноги, я пересек гостиную, уже ни на кого не глядя, все свое внимание сосредоточив на том, чтобы идти не шатаясь.
Фолетти молча застыли на своих местах, и, даже не глядя на них, я чувствовал их учетверенное смятение.
Марианна дает полный вперед
Марианна спрашивает меня, не хочу ли я поехать вместе с ней в ашрам. Разговаривая со мной, она засовывает в две матерчатые сумки рубашки, брюки, майки и кофты, отглаженные и тщательно сложенные.
– Мы почти не носим эти вещи, – объясняет Марианна, – может, они кому-то пригодятся.
Тон у нее вкрадчивый, ее взгляды я теперь выдерживаю с трудом.
Я стараюсь казаться совершенно невозмутимым, но у меня явно это не получается. Я совершил ошибку, спустившись в гостиную, вместо того чтобы засесть в моей комнате наверху.
Итак, я выхожу следом за ней из дома, хотя предпочел бы дожидаться на диване, пока Нина появится из своей комнаты, или просто читать дальше историю буддизма, которую раскопал в их библиотеке: погрузиться в гипнотическую череду имен, дат, событий, всплывающих из прошлого.
Марианна ведет «рейнджровер» среди сугробов гораздо менее уверенно, чем это делает ее муж: она не перестает ни на секунду пристально следить за дорогой, словно боится того и гляди съехать на обочину и врезаться в дерево; ее сверкающие глаза отражаются то в центральном, то в боковых зеркалах заднего вида. Ей даже не удается связно вести беседу, она то и дело прерывается, смотрит в сторону, снова начинает говорить.
– Ты знаешь, – говорит она, – сегодня утром Нина съела большую тарелку каши. И еще яблоко и холодных макарон.
– Да ну? – удивляюсь я.
Она бросает на меня быстрый взгляд – ее смущает мой тон – и продолжает:
– Ты знаешь, что Нина не завтракала уже года три?
– Ах, вот оно что.
Марианна продолжает урывками поглядывать на меня, она взбудоражена, через ее тело словно пропустили переменный ток.
– Ты знаешь, что анорексия – это болезнь, которую страшно трудно вылечить? Даже Свами это не удалось. Мы были в отчаянии. А теперь она ест, это просто невероятно – то, что ты сделал. Мы все потрясены.
– Я ничего не сделал, – говорю я, стараясь сказать это как можно более непринужденно и все же сбиваясь на многозначительность.
Я смотрю на ее профиль и только сейчас понимаю, какую трещину дала ее кажущаяся духовная просветленность, оставив без защиты скрывавшуюся за ней сверхчувствительную натуру. Интересно, когда это случилось, и только ли по моей вине, и в моих ли силах поправить дело?
– Конечно же, я тут совершенно ни при чем, – говорю я. – Ясное дело, она наконец проголодалась. Соскучилась без еды.
Марианна следит за дорогой, поглядывает в зеркало заднего вида.
– Понимай как знаешь, – говорит она. – Но это потрясающе, что бы ты ни говорил. – Она поворачивается ко мне на мгновение, в ее глазах загорается голубовато-серый огонь. – Уто, мне страшно. Я не знаю, как мне вести себя. Я чувствую, что делаю что-то не то.
Меня разбирает смех от ее тона, от полного отсутствия у нее чувства юмора. И все же затылком, сердцем, позвоночником я ощущаю смущение.
– Не говори так. Пожалуйста, – прошу я ее.
Она тормозит перед съездом на шоссе, машину заносит на снегу. Нервными движениями рук она выправляет ее, смотрит на меня, улыбаясь с обычным для нее фанатичным блеском в глазах.
– Но ведь и гуру сказал, что через тебя говорит Бог.
– Но это относилось только к моей игре. Он сказал это просто так.
Мне очень не нравится положение, в которое я попал; лишь со стороны и на холодную голову оно могло бы показаться мне забавным. Я сижу рядом с этой красивой тридцатидевятилетней женщиной с неустойчивой психикой, и у меня одно только желание – выпрыгнуть отсюда в снег и бежать сломя, голову. Меня совершенно не забавляет тот факт, что она явно сбита с толку, потеряла равновесие, и я, возможно, приложил к этому руку, не в радость мне и ее ожидающий взгляд, и призывные флюиды, заполняющие, как волны сонара, все то замкнутое пространство, в котором мы находимся.
– Оленей больше не видно, – говорю я, показывая за окно автомобиля.
– Не видно, – подтверждает она, но отвлечь ее на что-нибудь теперь нелегко. Я смотрю на ее нервные руки, на резкие движения локтей, прямую спину, светлые глаза, которые бросают быстрые взгляды то в мою сторону, то в зеркала заднего вида, то вдоль обочин дороги, где снегоуборочные машины выстроили две белые плотные стены. Снег так и не перестал, теперь он падает мелкими, редкими снежинками, очень холодно, кажется, что холоднее быть не может. Я отвожу глаза и смотрю прямо перед собой, меня бьет дрожь от страха и неуверенности в себе. Такая роль мне совершенно не подходит, я не хочу ни за что отвечать. Я пытаюсь вслушаться в работу мотора, обмануть гиперчувствительные антенны Марианны, стараюсь сделаться как можно более незаметным, стараюсь придать своему профилю полную бесчувственность.
К счастью, мы приехали: мы выходим из машины на морозный воздух, у каждого в руке сумка с поношенными вещами, бредем по расчищенной от снега дорожке. Я ускоряю шаг, чтобы не идти рядом с Марианной, снежные крупинки жалят мне лицо точно комары.
– За тобой не угнаться, – говорит мне Марианна, хотя она шагает тоже достаточно энергично и не может отстать намного.
Я замедлил шаги, надеясь, что и она ослабит свою хватку, но не тут-то было: боковой обстрел взглядами и вздохами не прекращался ни на минуту. Все это смешно, мне хочется сбежать подальше, а я все равно шагаю с ней рядом как пришитый, мечтаю стать невидимкой и маячу прямо перед ней; да, наверное, это я сам стремился привлечь ее внимание и вывести из равновесия, но что же поделаешь, если существует такая огромная разница между тем, что ты рисуешь в воображении, и чего хочешь на самом деле, между обликом идеи и ее сутью.
Мы подошли к большому деревянному дому: на той же поляне, что и Кундалини-Холл, только на противоположной стороне.
– Это ашрам, – объясняет мне Марианна. – На верхних этажах спальни для монахинь и монахов и еще для тех, у кого нет своего жилья. Мы с Джефом тоже здесь жили, пока не приехал Витторио.
Я разглядывал окна с преувеличенным вниманием в надежде все-таки отвлечь ее от себя, но все напрасно.
– Мы с Джефом спали в малюсенькой комнатушке, и я думала, что больше никогда не увижу Витторио, но мне все равно было очень хорошо, – не унималась она.
Эти ее слова звучали как призыв, обращенный ко мне, дышала она тяжело, что никак не могло объясняться нашим с ней путешествием по расчищенным от снега тропинкам, да и смотрела она на меня, вместо того чтобы смотреть на ашрам.
Я направился прямо к входу, держа в руке сумку с вещами, вошел в теплую прихожую, где еще можно было не разуваться, но едва войдя, я понял, что мое положение только ухудшилось. В доме не было ни
