– Но в последнее время, – говорил гуру, – мы совершенно сбились с правильного пути. Мы просто потеряли всякие ориентиры. Мы проиграли, мы отдали все в руки торгашей. Мы дали им полную свободу. И неважно, что именно они продают: героин или спиртное, порнографию, насилие, глупость или безразличие. Они продают, мы покупаем. Никто больше не хотел заниматься этой цивилизацией, и они забрали ее себе. Теперь она их. Они распродают ее в магазинах и супермаркетах. По телевизору и в кино. Теперь они не остановятся. Очень скоро они будут продавать нам даже воздух. Это кажется вам преувеличением? Но разве они не продают нам уже воду? Разве мы не должны ходить в магазины, чтобы покупать воду? И разве они уже не продают любовь? Не продают секс? Не продают семью и даже кошек и собак? Не продают вдохновение? Не продают каникулы? Не продают луга и поля? Не продают сон?
Голос его постепенно слабел, словно каждое произнесенное слово расплетало его ткань нить за нитью. Меня уже не удивляло, что в последнее время он совершенно перестал произносить речи, ясно было, что это ему не по силам и требует от него чрезмерного напряжения. Его главная ассистентка поднесла ему стакан с водой, он сделал маленький глоток и вытер губы платочком.
– Однако торгаши заняты только своей торговлей, – продолжал он. – Других целей и задач у них нет. И потому никто теперь не будет создавать ничего такого, чего нельзя было бы продать. Других проектов просто не существует. Так называемая западная цивилизация гибнет, и все дееспособные люди заняты исключительно торговлей. Вся активная часть населения. Все приходит в упадок, но им это безразлично. Им это даже на руку. Каждый отвалившийся кусочек – новая возможность для спекуляции. Еще одно освободившееся пространство. Еще один обвал – еще один рынок. И так будет и дальше. Можете не сомневаться.
Голос его, слабевший все больше и больше, оставался по-прежнему таким мягким и вкрадчивым, и человек, не понимающий по-английски, вполне мог бы подумать, что старик толкует о весьма приятных и безобидных вещах, что он просто рассказывает чудесную сказку. Это странное несоответствие между ласковым звучанием слов и их тревожным содержанием, казалось, еще больше обостряло напряженное внимание всех присутствующих.
– Нам только и остается, что вновь заняться нашей цивилизацией, – сказал гуру. – И вновь поверить в нее. Или же построить себе другую, которая нравилась бы нам больше, ведь невозможно все время жить на руинах. Невозможно продолжать покупать и покупать, не думая о том, что крыша вот-вот рухнет нам на голову. Невозможно радоваться крушению своего дома. Невозможно находить в этом забаву.
Он снова остановился, ассистентка вновь подала ему стакан воды, он лишь смочил в нем губы и вытер их платочком.
– Людям всегда нужно было вдохновляться какими-нибудь грандиозными идеями. Они всегда стремились к какой-нибудь великой и всеобъемлющей цели. В их мечтах им рисовались огромные сады, заполненные красивыми людьми. Царства духа. Человек мог жить в какой-нибудь маленькой деревушке, но ему казалось, что он владеет всем миром. А потом мечты постепенно оскудели. Они ужались, как шерстяные свитера, выстиранные в очень горячей воде. Теперь они на нас не налезают. Они уже не защищают от холода и дождя, который льется сквозь дырявую крышу.
Смех-вздох, но в зале тяжелым облаком сгустилось жадное внимание.
– Люди также всегда стремились к определенности, – продолжает гуру. – Они всегда хотели разграничить добро и зло, правду и ложь, красоту и уродство. И у них для этого были разграничительные линии, ведь так? Точно белая известь на черном камне. Но в так называемой западной цивилизации все эти линии стерлись, никто их больше не видит. Может, какие-то из этих линий были проведены не совсем верно. Может, даже совсем неверно. Но теперь-то не видно ни одной из них. Людям теперь все позволено, разграничительной линии больше нет. Поначалу это было даже забавным, не так ли? Это ведь так приятно – идти куда угодно, делать что хочешь. И никто не скажет: «Смотри, он переступил черту!» Никто больше вообще ничего не скажет. Полная вседозволенность.
Витторио чешет себе голову, как обезьяна в клетке: то ли он хочет окончательно вывести из себя Марианну, то ли просто не может больше сидеть без движения. Мне бы тоже, наверно, хотелось, чтобы он исчез, но, с другой стороны, я хочу, чтобы он остался – единственная пробоина в душном кольце тревожного внимания.
Гуру подносят еще один стакан с водой, он отпивает еще один маленький глоток, вытирает губы.
– Так вот теперь, – говорит он, – люди говорят: «Бросим все это! Нам не во что больше верить. У нас нет никакого выбора. У нас не осталось никаких ценностей. Наш мир – это просто очень большая свалка, выбросим же туда и наш собственный мусор. А еще мир – это очень большая яма, и каждый берет из нее все, что хочет. Почему же этим не воспользоваться?» И чем больше они так говорят, тем быстрее мир превращается в свалку. И в яму. Тем меньше остается места для тех, кто еще хочет во что-нибудь верить. Для тех, кому все же нужна разграничительная линия между добром и злом. Между красотой и уродством, между правдой и ложью. Между благородством и подлостью. Между чистотой и грязью. Между честностью и враньем. Между милосердием и равнодушием. Между знанием и невежеством.
Его слабый, почти бесплотный голос вдруг устремился куда-то вверх, воспарив как птица в тишине огромного зала, где сотни человек сидят, неподвижные и безмолвные, устремив взгляды в одну точку. Его слабый голос, почти тень голоса парит теперь над головами людей, поддерживаемый восходящим потоком его собственных слов.
– И все же есть еще люди, – говорит гуру, – которые оглядываются вокруг в поисках указаний свыше. Возможно, они разочарованы, возможно, они растеряны. Но вот что плохо: они оглядываются вокруг опять-таки с чувством покупателей. «Посмотрим, что предлагает нам рынок», – говорят они. Они читают журналы, смотрят телевизор. «Ага, – говорят они, – вот неплохая новая религия». Они смотрят кино, читают книги. И говорят: «Возможно, эта религия лучше прежней». Все равно что сменить одну марку автомобиля на другую, не так ли? Мотор мощнее, скорость больше. Или же: «Похоже, этот политик лучше вон того. Похоже, программа у него лучше, должно быть, моей семье и мне будет лучше, если изберут именно его». Вот что плохо. Мы не сможем улучшить мир, если будем и дальше доверять его продавцам, а сами оставаться покупателями.
Гуру снова остановился, выпил еще глоток воды, вновь вытер губы, кивнул в знак благодарности своей ассистентке.
– Вот почему я говорил о ваших предновогодних обязательствах. Потому что мир все быстрее движется к катастрофе. Достаточно посмотреть вокруг, и все становится ясно. И времени больше нет. Мы не можем сказать: «У нас впереди еще год, все образуется». Рушится все. Нет больше ценностей. Пали устои. Исчез здравый смысл. Мир перенаселен. Рождаются миллионы людей, и для них больше нет места. В озоновом слое – дыра. Климат меняется. Брат воюет с братом. Всеобщее насилие. У власти торгаши, которые продают все. Мир слишком быстро движется к плохому концу, и мы не можем сказать: «Подумаем об этом потом». Это как снежная лавина, которая набирает скорость по мере продвижения вперед и все сметает на своем пути. Чем дальше она движется, тем быстрее и тем труднее ее остановить. Вы когда-нибудь пытались остановить снежную лавину?
Зал, как по команде, задерживает дыхание, затем все отрицательно мотают головой. Я спрашиваю себя, только ли старость дает такую власть над людьми или можно обрести ее раньше.
– Я тоже не пытался, – говорит гуру.
Общий смех-вздох, смех-вздох.
– Но думаю, что это очень, очень трудно. И потому хорошо бы эта лавина не оказалась слишком большой. Нужно строить заграждения по склонам горы, сажать деревья, создавать преграды. А времени нет. Делать это надо немедленно. Проводить разделительные линии между добром и злом. Чертить их как можно отчетливее. И укреплять их как можно лучше, чтобы они выдержали удар.
Ассистентка снова протягивает ему стакан воды, он делает отрицательный знак, слегка улыбается. Он замолкает, качает головой, обводит взглядом неподвижно сидящих людей. Теперь он кажется очень утомленным, но вполне возможно, что это просто один из приемов привлечения внимания. И действительно, тишина, и без того полная, становится непроницаемой, уплотняется в единый сгусток ожидания.
– К счастью, кто-то все же пытается это сделать, – говорит он наконец. – Тот, кто не ждет конца года. Творит добро. И делает это на глазах у всех. Хотя это и дается ему с трудом. За добро тоже надо платить.
Люди молчат, хором вздыхают и смотрят на гуру; по залу прокатываются все возрастающие волны
