По всем этим причинам лучше мне было бы зваться не дон Дьего Ночеброд, а дон Дьего Непоспел. Думаете, что я после смерти узнал покой? Вот оказался я здесь, но и смерти не дано мне вкусить досыта: могильных червей не могу прокормить и сам ими кормлюсь, а остальные мертвецы все от меня бегают, чтобы не прицепил я им «дона», да не стянул бы у них костей, да не попросил бы взаймы; а черти опасаются, как бы я не пристроился тут погреться на дармовщинку, – вот и скитаюсь по углам, прячусь в паутине.
У вас на том свете полно разных донов Дьего, вот к ним и цепляйтесь. И оставьте меня в покое с моими муками, ибо только появится здесь новый мертвец, как сразу спрашивает, кто тут дон Дьего Ночеброд. Да передай всем этим донам ощипанным, дутым кабальеро, самозванным идальго и дворянам собственной милостью, чтобы творили добро ради спасения моей души. Ведь мне приходится гореть в адском пламени, сидя в огромном науснике, ибо при жизни, будучи нищенствующим дворянином, бродил я с сапожной колодкой и наусниками в одной руке и формой для воротника и буллой в другой; и шествовать с этим добром да с моей тенью в придачу называлось у меня переезжать в другой дом.
Сей кабальеро-призрак исчез, и всех мертвецов потянуло на еду; тут подоспел дылда с мелкими чертами лица, похожий на трубку для выдувания стекла, и, не давая мне опомниться, затараторил:
– Братец, а ну-ка поживей, вас тут дожидаются покойницы, сами они сюда прийти не могут, так что вы должны немедля пойти к ним, и выслушать их, и сделать все, что они прикажут, да без возражений и проволочек.
Меня разозлили понукания этого чертова мертвеца, ибо в первый раз видел я такого торопыгу, и я сказал ему;
– Сеньор мой, тут нет никакого спеха.
– Нет, есть, – отвечал он, изменившись в лице. – Говорю вам, я и есть Спех, а этот вот, что стоит рядом сомною (хоть я никого не видел), он – Коекак, и мы похожи друг на друга, как гвоздь на панихиду.
Очутившись меж Спехом и Коекаком, я молнией примчался туда, куда был зван.
Там сидели рядком несколько покойниц, и Спех сказал:
– Тут перед вами донья Фуфыра, Мари Подол Подбери и Мари Толстоножка, та самая, про которую сказано: «у Мари Толстоножки для каждой крошки свой плошки».
Сказал Коекак:
– Попроворней, сеньоры, много народу ждет.
Донья Фуфыра молвила:
– Я дама почтенная.
– А мы, – сказали две другие, – бедные страдалицы, которых вы, живые, треплете в обидных разговорах.
– Мне до этого дела нет, – сказала донья Фуфыра, – но я хочу довести до вашего сведения, что я – супруга поэта, писавшего комедии, и он написал их бесчисленное множество, и так измучил бумагу, что она однажды сказала мне: «Сеньора, право уж, пусть бы лучше изорвали меня в клочья и выбросили на свалку, чем исписывать стихами да пускать под комедии».
Я была женщина весьма мужественная, и с супругом моим поэтом случалось у меня множество неладов из-за комедий, ауто и интермедий. Говорила я ему: почему что когда в комедии вассал, преклонив колена, говорит королю: «Молю вас, протяните ногу», тот всегда отвечает! «Уж лучше руку протяну»? Ведь коли вам говорят: «Молю вас, протяните ногу», есть смысл ответить: «Тогда отдам я душу богу». Еще я очень ссорилась с мужем из-за лакеев, которых всегда наделял он двумя свойствами – прожорливостью и трусостью. И, будучи особою почтительной, я понуждала его позаботиться в конце комедии о чести инфанты, потому что расправлялся он с бедными принцессами весьма лихо, даже жалость брала. Их родители мне по гроб жизни обязаны. Еще не давала я ему слишком размахнуться с приданым, когда нужно было развязать интригу в третьем акте, потому что эдак не осталось бы в мире богатства. А в одной комедии, где он все было переженил, я упросила его, чтобы лакей отказался когда сеньор захочет женить его на служанке, и не слушал бы никаких уговоров – по крайней мере, хоть лакей остался бы холост. А пуще всего спорили мы из-за ауто, что ставят в праздник тела Христова,[247] я даже развестись хотела. Говорила я ему:
«Дьяволово вы отродье, почему это у вас в ауто дьявол всегда появляется с превеликим задором, шумя, крича и топая ногами, с таким задором, словно весь театр ему принадлежит, и того ему мало, негде развернуться – как говорится, „пахни, пахни в дому дьяволовым духом!“. А Христос такой тихоня, еле словечко выдавит. Заклинаю вас вашей собственной жизнью, напишите ауто, где дьявол слова не вымолвит, и раз уж есть у него причина молчать, пусть помалкивает; а Христос пусть говорит, потому что он может, и правда на его стороне, и пусть разгневается он в ауто. Ведь хотя он – само терпение, но разве не случилось ему вознегодовать, и взяться за хлыст, и опрокинуть столы, и прилавки, и амвоны, и поднять шум.
Еще я велела ему говорить „справа“ и „слева“, а не „одесную“ и „ошую“, и „Сатана“, а не „Саханаил“; такие слова куда уместнее, когда дьявол входит, долдоня „бу-бу-бу“, а потом вылетает пулей. Еще я восстановила справедливость по отношению к интермедиям, которые всегда заканчиваются потасовкой, но, несмотря на все эти потасовки, говорили интермедии, когда их жалели: „Пожалейте лучше комедии, они кончаются свадьбой, им еще хуже приходится: и женщины, и потасовки сразу“».
Когда услышали это комедии, они в отместку заразили свадебной манией интермедии, и некоторые интермедии, чтобы спасти свою холостую жизнь, перебрались в цирюльни, где развязки их сопровождаются бренчаньем гитар и песенками.
– Неужто так плохи женщины, сеньора донья Фуфыра? – спросила Мари Подол Подбери.
Донья Фуфыра разгневалась и отвечала весьма спесиво:
– Полюбуйтесь-ка, и Мари Подол Подбери туда же! Туда ли, не туда, но дошло дело до ногтей, и они вцепились друг в дружку, потому как находившейся тут же Мари Толстоножке некогда было их разнимать: разодрались ее крошки, не разобрав, где чьи плошки.
– Всенепременно скажите людям, кто я есть, – взывала донья Фуфыра.
– Беспременно скажите людям, как я ее отделала, – Вопила Мари Подол Подбери.
