За этими шли пролазы, весьма надменные, ублаженные и надутые; все они суть три язвы, что разъедают честь мира сего. Эти так и ввинчивались во всех, во все совались, впутывались и ввязывались в любое дело. Словно морское блюдце, прилипают они к честолюбию и осьминогами присасываются к благоденствию. Ими, судя по всему, замыкалось шествие, ибо следом за ними долгое время никто не показывался. Мне хотелось узнать, почему они шли отдельно от прочих, и сказали мне несколько говорунов, которых я, впрочем, не спрашивал:
– Эти пролазы – квинтэссенция надоед, а потому хуже их никого нету.
Тогда призадумался я над великой пестротой сей свиты и не мог вообразить, кто же должен явиться.
Тут вошло некое существо – женщина, с виду весьма пригожая, и чего только на ней и при ней не было: короны, скипетры, серпы, грубые башмаки, щегольские туфельки, тиары, колпаки, митры, береты, парча, шкуры, шелка, золото, дубье, алмазы, корзины, жемчуга и булыжник. Один глаз открыт, другой закрыт; и нагая, и одетая, и вся разноцветная. С одного бока – молодка, с другого – старуха. Шла она то медленно, то быстро. Кажется, она вдалеке, а она уже вблизи. И когда подумал я, что она входит, она уже стояла у моего изголовья.
При виде столь причудливого скарба и столь нелепого убора я стал в тупик, словно человек, которому загадали загадку. Видение не устрашило меня, но удивило, и даже не без приятности, потому что, если присмотреться, было око не лишено прелести. Я спросил ее, кто она такая, и услышал в ответ:
– Смерть.
Смерть! Я был ошеломлен. Сердце мое чуть не остановилось; и, с трудом ворочая языком, путаясь в мыслях, я проговорил:
– Зачем же ты пришла?
– За тобой, – отвечала она.
– Иисусе тысячекратно! Стало быть, я умираю.
– Ты не умираешь, – отвечала она, – ты должен живым сойти со мною в обитель мертвых. Раз уж мертвые так часто наведывались к живым, будет справедливо, чтобы живой наведался к мертвым и выслушал их. Разве ты не слышал, что я лишь судебный исполнитель, но не сам судья? Живо, идем со мною.
Вне себя от страха, я сказал:
– Не разрешишь ли мне одеться?
– В этом нет надобности, – отвечала она. – Со мной никто не уходит в одежде, да я и не охотница до церемоний. Сама несу пожитки всех, чтобы им было легче идти.
Я последовал за нею. Не сумею сказать, где пролегал наш путь, ибо я был охвачен ужасом. По пути я сказал ей:
– Я не вижу признаков смерти, потому что у нас ее изображают в виде скелета с косою.
Она остановилась и отвечала:
– То, о чем ты говоришь, не смерть, но мертвецы – иными словами, то, что остается от живых. Скелет – основа, на коей держится и лепится тело человеческое. Смерти же вы не знаете, и каждый из вас – сам себе смерть. Лик смерти – лицо каждого из вас, и все вы – самим себе смерть. Череп – это мертвец, лицо – это смерть. То, что вы называете «умереть» – на самом деле прекратить умирать; то, что вы называете «родиться», – начать умирать, а то, что зовете вы «жить», и есть умирать. Скелет – это то, что от вас оставляет смерть и что не нужно могиле. Если бы вы это постигли, каждый из вас вседневно созерцал бы смерть свою в себе самом, а чужую – в другом, и узрели бы вы, что ваши домы полны ею и в обиталище вашем столько же смертей, сколько людей, и вы бы не дожидались смерти, а следовали за нею и готовились к ней. Вы думаете, что смерть – это кости, что пока вы не завидите череп и косу, на вас и смерти нет, а сами вы и есть череп и кости, даже если и не помышляете о том.
– Скажи мне, – продолжал я, – что означает твоя свита и почему, коли ты смерть, ближе к твоей особе говоруны находятся и надоеды, а не лекари?
Она отвечала:
– От надоед куда больше народу мается, чем от тифозной горячки и жара, а говоруны с пролазами больше народу убивают, чем лекари, И знай, что все болеют от избытка либо расстройства гуморов; но умирать умирают все от руки лекарей, что их пользуют. А потому, когда вопрошают вас: «Отчего умер такой-то?», вы не должны отвечать, что от жара, мол, от горячки, от колотья в боку, от чумы, от ран, а от руки доктора Как Бишь Его, прописавшего больному то-то и то-то, да от руки доктора Того Самого. И тут заметить надобно, что нынче во всех ремеслах, искусствах и сословиях в ходу «дон»: среди идальго, и среди мужичья, и среди монахов, как это водится у картезианцев. Я видывала портняжек и каменщиков, титуловавшихся «донами», и воров, и галерных каторжников. А взять ученое сословие: средь священников «донов» тысячи; средь богословов – многое множество; средь юристов – все. Только средь лекарей никто «доном» не величается, хотя могли бы многие: на что им сей дар,[221] когда владеют они даром убивать – хоть и не задаром; и «динь-дон» монет у них в кошельке милее их слуху, чем «дон» перед их именем.
Тут мы оба, и смерть речистая, и я, удрученный, подошли к громаднейшей пропасти. Смерть нырнула туда, слова не сказав, словно для нее это было делом привычным, а я за ней, потому что знакомство со столь важною особой придало мне духу и мужества. У входа с одной стороны увидел я три фигуры при оружии, а напротив них – еще одно престрашное чудовище, они все время бились друг с другом, трое против одного и один против троих. Смерть остановилась и сказала мне:
– Знаешь эту братию?
– Нет, и не приведи боже узнать, – отвечал я.
– А ведь ты якшаешься с ними от самого рождения, – молвила Смерть. – Погляди, как живешь ты, – продолжала она, – эти трое суть враги души человеческой: тот вон – Мир, тот – Дьявол, а эта – Плоть.
И вот что замечательно: были они сходны друг с другом, ничем не рознились. Сказала мне Смерть:
– Они так схожи, что в мире вы принимаете их друг За друга. Так что тот, кто владеет одним, всеми тремя владеет. Думает спесивец, что дан ему весь мир, а дан ему дьявол. Думает любострастный, что дана
