Легенда об Уленшпигеле

– Низложить его как орудие смерти! – объявили члены Генеральных штатов.

– В Антверпене Филипп перебил жителей[271] , разорил фламандских купцов и купцов иноземных. Сам король и совет Испании тайно предоставили известному негодяю Роде[272] возможность стать во главе шайки грабителей и, прикрываясь именем не кого-нибудь, а самого короля Филиппа, собирать дань, подделывать печати и выдавать себя за облеченного особыми полномочиями королевского наместника. Это доказывают перехваченные и находящиеся у нас в руках письма короля. Рода начал действовать, получив согласие короля и после обсуждения в совете Испании. Прочтите письма – в них король одобряет то, что произошло в Антверпене, признает, что тем самым ему оказана услуга, которой он и ожидал, обещает вознаградить, предлагает Роде и другим испанцам идти дальше тем же славным путем.

– Низложить его как разбойника, грабителя и убийцу! – объявили члены Генеральных штатов.

– Мы хотим одного: сохранения наших вольностей, нелицемерного и прочного мира и умеренной свободы, особливо свободы вероисповедания, ибо дело это в существе своем касается Бога и совести, Филипп же ничего не дал нам, кроме фальшивых договоров, которые только вызывают междуусобицу, а междуусобица нужна ему для того, чтобы поработить одну за другой все наши области и, так же как Вест- Индию, ввергнуть их в ничтожество при помощи грабежа, конфискаций, казней и инквизиции.

– Низложить его как убийцу, задумавшего погубить нашу родину! – объявили члены Генеральных штатов.

– При посредстве герцога Альбы и его приспешников, при посредстве Медина-Сели, Рекесенса, предателей, заседавших в государственных и областных советах, он утопил в крови родимый наш край. Он советовал дону Хуану и Алессандро Фарнезе, принцу Пармскому, быть беспощадно и бесчеловечно жестокими (что явствует из его перехваченных писем). Он объявил вне закона принца Оранского[273] ; нанимал одного за другим трех убийц и теперь подыскивает четвертого; всюду настроил у нас замков и крепостей; сжигал живьем мужчин, закапывал живьем женщин и девушек, брал себе их имущество; изменив своему королевскому слову, удавил Монтильи, Бергеса и других дворян; убил сына своего Карлоса; выдав замуж свою беременную любовницу донью Эуфрасию за принца Асколи, он потом отравил его, чтобы все имущество принца досталось незаконнорожденному ребенку короля; издал указ, в котором объявил всех нас изменниками, заочно приговорил нас к смертной казни, конфисковал наше имущество и, свалив в одну кучу правых и виноватых, совершил преступление, в христианском мире неслыханное.

– Все наши законы, все наши права и вольности говорят о том, что он должен быть низложен, – объявили члены Генеральных штатов.

И печати королевские были сломаны.[274]

А над сушей и над морем сияло солнце, желтели спелые колосья, созревал виноград, на морских волнах сверкал жемчуг – убор невесты Нидерландов – Свободы.

А некоторое время спустя в Делфте четвертый наемный убийца всадил три пули в грудь принцу Оранскому[275] . И, верный своему девизу: «Сохраняй спокойствие среди бурных волн», принц скончался.

Недруги его распустили слух, что, с целью натянуть нос королю Филиппу и не надеясь захватить власть в южных, католических, Нидерландах, он будто бы тайно уступил их «его высочеству» герцогу Анжуйскому. Но герцогу так и не удалось прижить со Свободой дочку Бельгию – Свобода не любит противоестественной любви.

А Уленшпигель и Неле ушли из флота.

А Бельгия, скованная предателями, стонала под ярмом.[276]

9

Настала пора жатвы, душного зноя, горячего ветра. Жнецы и жницы могли теперь спокойно собирать под свободным небом, на свободной земле посеянный ими хлеб.

Фрисландия, Дренте, Оверэйссель, Гельдерн, Утрехт, Северный Брабант, Северная и Южная Голландия, Валхерен, Северный и Южный Беевеланд, Дюивеланд и Схауен, образующие Зеландию, все побережье Северного моря от Кнокке до Гельдерна, острова Тессел, Влиланд, Амеланд, Схирмонник-Ог – все это, от Шельды до Эмса, было накануне освобождения от испанского ига. Сын Молчаливого Мориц[277] продолжал воевать.

Уленшпигель и Неле, не утратив ни юности, ни силы, ни красоты, ибо любовь и дух Фландрии не стареют, жили в башне Веере и ждали, когда же наконец минет пора тяжких испытаний и над Бельгией повеет ветер свободы.

Уленшпигель хлопотал о том, чтобы его назначили начальником и сторожем башни, – он утверждал, что отличается орлиною зоркостью и слухом тонким, как у зайца, а потому он-де тотчас заметит, если испанец вновь заявится в освобожденную страну, и забьет wacharm, что по-фламандски значит тревога.

Магистрат удовлетворил его просьбу. В награду за его боевые заслуги ему положили жалованье и харчи: флорин в день, две кружки пива, бобов, сыра, сухарей и три фунта говядины на неделю.

Уленшпигель и Неле были одни во всей башне, и жилось им чудесно. С радостным чувством смотрели они на свободные Зеландские острова, видневшиеся вдали, а вблизи глазам их представлялись леса, замки, крепости и военные корабли гёзов, охранявшие побережье.

Ночами Уленшпигель и Неле часто поднимались на верхнюю площадку, вспоминали жестокие бои, в которых им довелось принимать участие, толковали о радостях любви, минувших и предстоящих. Оттуда хорошо было видно море: душными ночами морю не спалось – светящиеся волны то набегали на берег, то отбегали и огнистыми призраками рассыпались по островам. Неле боязно было глядеть на блуждающие огни в польдерсах[278] : «То души несчастных жертв», – уверяла она. Ведь все эти места были еще недавно полями сражений.

Покружив в польдерсах, блуждающие огни проплывали мимо плотин, а затем, словно стосковавшись по телам, из которых они вышли, возвращались обратно.

Однажды ночью Неле сказала Уленшпигелю:

– Ты посмотри, сколько их в Дуивеланде и как высоко они летают! Особенно много их на Птичьих островах. Хочешь туда, Тиль? Я знаю такое снадобье, которое очам смертных открывает невидимое.

– Если это то самое снадобье, благодаря которому я попал на великий шабаш, то я в него не верю, как не верю снам, – возразил Уленшпигель.

– В силе чар сомневаться не должно, – заметила Неле. – Хочешь туда, Уленшпигель?

– Ну что ж!

На другой день он обратился в магистрат с просьбой, чтобы ему дали на смену надежного и зоркого часового для охраны башни и для наблюдения за всею округой.

А затем отправился с Неле на Птичьи острова.

Они шли вдвоем по полям и плотинам, мимо зеленеющих островков, между которыми бурлила вода, мимо травянистых, далее сменявшихся дюнами холмов, облепленных чибисами, чайками и береговыми ласточками, сидевшими до того неподвижно, что издали холмы можно было принять за белые островки, а над холмами тучами носились такие же точно птицы. Земля была усеяна гнездами. Уленшпигель нагнулся, чтобы поднять валявшееся на дороге яйцо, – в ту же минуту на него с криком налетела чайка. На ее зов с тревожными криками слетелись сотни птиц; они вились над головою Уленшпигеля и над соседними гнездами, но приблизиться к Уленшпигелю не решались.

– Уленшпигель! – сказала Неле. – Птицы просят, чтобы ты не трогал их яички.

По ее телу внезапно пробежала дрожь.

– Мне страшно! – призналась она. – Солнце заходит, небо побелело, загораются звезды – это час духов. Гляди: клубы красного пара вьются над самой землей. Тиль, родной мой, что это за исчадье ада разверзло в облаке огненную свою пасть? Погляди в сторону Филиппсланда – туда, где король-палач, чтобы утолить жестокое свое честолюбие, дважды учинял резню. Видишь, там танцуют блуждающие огни? В эту ночь души несчастных людей, павших в боях, покидают холодное чистилище и греются на земле. В этот час ты можешь о чем угодно просить Христа – Бога добрых волшебников.

– Пепел бьется о мою грудь, – молвил Уленшпигель. – О, если бы Христос показал нам Семерых, чей