— Но люди во всем мире… те, кто верят в Христа, они верят в другое… — усомнился Данила. — Что ж, они заблуждаются?
— Заблуждаются, — с каким-то странным безразличием в голосе сказал Марк. — Они стали жертвой политической игры. Церковь — это власть. Власть — это политика. Политика — это ложь. Что в этом странного?
— Но почему вы не скажете людям правду?
— Правду? — Марк повернулся к Даниле лицом и посмотрел на него с плохо скрываемым презрением. — Правду? Какую правду?
— Ну… — растерялся Данила. — Об Иисусе. О вашей сестре…
— Вы отдаете себе отчет в том, как это будет воспринято?! — оборвал его Марк.
— Но если это правда?.. — удивленно протянул Данила.
— Вы наивны или глупы, Данила?! — прорычал Марк. — Правда! Что за дурацкое слово! В мире царствуют — слабость и зависть! Кому, как не вам, Данила, знать это! Люди, сколь бы они ни были глупы, хотят быть выше всех! Они эгоистичны и пекутся только о своем благе! Вспомните тайны Печатей! Вспомните! И кому в таком мире нужна
Лицо Марка исказилось. Глаза чуть не выкатились из орбит. Брови выгнулись, как два крыла пикирующей вниз птицы. Губы дрожали.
Срываясь на крик, Марк тряс перед собой сжатыми кулаками. Потом вдруг резко вытянул руки вдоль туловища, весь выпрямился, как выстрелившая пружина, и на негнущихся ногах вылетел из комнаты. Дверь с грохотом закрылась.
Уже несколько дней как врач разрешил Даниле подниматься с постели и ходить, опираясь на палку. Данила попросил у Марка, чтобы ему разрешили спускаться в сад. И ему разрешили. Разумеется, в присутствии сопровождающего.
Чувствовать себя постоянно запертым в четырех стенах было невыносимо. И хотя сад можно было назвать «садом» только с большой натяжкой, там, по крайней мере, были хоть какие-то живые растения и подобие неба, которое при желании можно было разглядеть сквозь темную крышу атриума.
В этот раз в саду прогуливалась Мария. Благородная Анна сидела на скамейке неподалеку и следила за каждым ее шагом.
— Данила, — учтиво сказала Мария и поклонилась.
— Блаженная Святая Мария, — согласно установленному ритуалу поздоровался с ней Данила.
— Ваша нога больше не болит? — спросила Мария.
— Нет. Не болит, — ответил Данила, вглядываясь в ее почти каменное лицо. — Чуть-чуть.
— Я чувствую свою вину, что с вами это случилось, — сказала Мария. — Простите меня.
Мария говорила это постоянно: «Я чувствую свою вину… Простите меня…» Данила сначала не знал, как на это реагировать. Ведь, например, с той же ногой — как Мария может мыть виновата в его травме? Но, поразмыслив, Данила придумал приемлемую для цензора Анны форму: «Я благодарен вам за ваше беспокойство, Блаженная Святая Мария».
— Я благодарен вам за ваше беспокойство, Блаженная Святая Мария, — привычно повторил Данила и постарался поскорее перевести разговор на другую тему: — А что вы делаете сейчас, Блаженная Святая Мария?
— Я разговариваю с растениями, — ответила Мария.
— Разговариваешь с растениями? — переспросил Данила, вспоминая, как в тот день, когда он упал с балкона террасы, Мария шепталась с кронами деревьев.
— Да.
— А что ты им говоришь?
— Я обещаю им, что буду продолжать заботиться о них, — ответила Мария.
— Как? — не понял Данила. — Ты их поливаешь?
Легкая тень недоумения скользнула по лицу Марии.
— Я обещаю им, что буду больше плакать, — серьезно сказала она.
Данила вопросительно уставился на Марию.
— Я обещаю им, что буду плакать, — продолжала Мария. — Я должна плакать, чтобы защитить всех от гнева Господнего. А еще я разговариваю с камнями. Но им я говорю другое. Они спрашивают меня, буду ли я плакать и за них. Но им я говорю, что нет. Камням и так очень повезло, ибо они мертвы, а потому их не ожидает ни смерть, ни Страшный Суд. Им не грозит гнев Господень. Я не буду плакать за них, только за живых. Живые нуждаются в моей защите и моих слезах…
Данила смотрел на Марию, слушал эти ее слова — «я должна плакать, чтобы защитить», «очень повезло, ибо они мертвы», — слушал и едва сдерживался, чтобы самому не расплакаться. Он словно в первый раз ее увидел. Она — абсолютный ребенок… Абсолютный ребенок! Ей уже больше двадцати, но она выглядит и говорит как пятилетний ребенок. Данила, кажется, только в эту секунду понял, что перед ним не женщина, а маленькая, совсем маленькая девочка.
— А еще я говорю растениям, — продолжала Мария, — что, когда я умру, о них будет заботиться моя дочка. Она тоже будет плакать, чтобы защитить их. Господь говорит, что мы должны любить всех. А любовь — это боль и страдания. И если я буду плакать, то не будет войн, не будет насилия, не будет гнева Господнего. Надо проявлять любовь и заботу. Вы научите этому мою дочь, Данила? Ведь правда вы научите ее, когда я умру? Мне сказали, что вы будете оберегать мою дочь, заботиться о ней и помогать ей плакать. Как можно больше… Как можно больше…
— Мария… — прошептал Данила, глотая слезы и борясь с собственным оцепенением. — Мария…
— Блаженная Святая Мария уходит, — раздалось откуда-то сбоку.
Анна схватила Марию за руку и потащила ее за собой.
— Мария! — крикнул Данила ей вслед и попытался догнать, но больные ноги не слушались. — Мария, любовь — это не боль и страдания! Любовь — это другое! Нет, Мария! Слышишь меня?! Это другое!
Анна повернула голову и, не сбавляя шага, посмотрела через плечо на Данилу. Ее лицо было искажено судорогой, и в этом страшном лицевом спазме было все — и ненависть, и презрение, и злоба, и ожесточение. Но если бы раньше это остановило Данилу, испугало, то теперь — нет. Он больше не будет терпеть! Он больше не будет молчать!
— Вы не можете так поступать с нею! — кричал Данила, все еще пытаясь бежать на негнущихся ногах. — Прекратите ей врать! Вы не имеете права!
Несколько человек в черных одеждах тут же появились из-за уступов и колонн атриума и словно свора разъяренных псов бросились к Даниле. Только что он говорил с Марией. А за их разговором следили десятки пар глаз и ушей!
— Любовь — это не боль и страдания! — закричал Данила вслед убегающим женщинам. — Прекратите ей врать! Забота — это не слезы, нет! Прекратите! Как же вы можете?! Как?!
Ощущая свое полное бессилие, невозможность что-либо изменить, Данила упал на колени, закрыл лицо руками и застонал — с болью, с льющейся через край, душераздирающей болью… Его крик глухим эхом толкнул своды зданий, подался вверх, к стеклянному куполу атриума, но и там не смог освободиться. Крик души, застрявший в консервной банке.
— Любовь — это не боль и страдание! Уже ничего более Данила не слышал и не видел вокруг себя —
