Князь Витгенштейн не имел никакого касательства к плану кампании. <…> Генерал же Багратион при Бородино и прежде всего при Бородино доказал, что талант полководца гармонично соединился в нем с самоотверженным бесстрашием солдата. Кутузову и Барклаю воздвигнуты памятники в Санкт-Петербурге. Император исполнил долг справедливости, возведя на самом поле битвы памятник Багратиону. Вся армия, вся нация рукоплещут счастливому выбору места. Спросите у русских. Жаль, что князь*** умер; он несомненно также подтвердил бы правоту моих слов» (Gretch. Р. 97–98); «Мы не станем упрекать г-на де Кюстина за впечатление, произведенное на него повторением Бородинской битвы: патриотизм извиняет многое; но мы советуем ему прочесть реляции о кампании 1812 года и убедиться, что фельдмаршал Витгенштейн не мог участвовать в этой генеральной репетиции, ибо командовал армейским корпусом, защищавшим Петербург от Удино и Макдональда» (Tolstoy. Р. 110).
326
Бородинское сражение, победу в котором каждая из сторон приписывала себе, состоялось 26 августа/7 сентября 1812 г., в Москву Наполеон вошел 2/14 сентября 1812 г.
327
Русские источники отвергали этот упрек: «Единственное отличие этого сражения состояло в том, что император, с драгунским корпусом повторявший передвижения кавалерии Уварова на правом фланге, повел его настолько решительно, что он зашел в тыл неприятельской армии, — движение, которое, будь оно исполнено, быть может, и привело бы к этому результату» (Записка витебского, могилевского и смоленского генерал-губернатора князя Голицына // PC. 1891. № 1. С. 109). В Европе, однако, смотрели на дело иначе: «Разве есть на свете более дерзкий обман, более отвратительное бесстыдство, более циничное презрение к истине, чем те, какие обнаружил царь четыре года назад в России, когда продемонстрировал Европе Бородинское представление?.. — пересказывает французский дипломат Ф. де Кюсси реакцию другого француза, достаточно доброжелательного к русским литератора А. де Сиркура. — Там были устроены маневры, призванные точно воспроизвести кровавую битву 1812 года, известную во Франции под названием «Московская битва»; там была возведена пирамида в честь победы русских!.. — Какое бессовестное опровержение всей современной истории! Разве не французы выиграли эту битву и разве не эта победа открыла им доступ в Москву? Ибо если бы французы не разбили в тот памятный день русских, разве нашли бы они дорогу в священный город совершенно свободной?.. В России на такие мелочи внимания не обращают: там пишут историю так, как хочет император, и менее всего заботятся о верности истине» (Cussy F. de. Souvenirs. P., 1909. T. 2. P. 231).
328
Приказ императора звучал так: «Ребята! пред вами памятник, свидетельствующий о славном подвиге ваших товарищей! Здесь, на этом самом месте, за 27 лет перед сим надменный враг возмечтал победить русское войско, стоявшее за Веру, Царя и Отечество? Бог наказал безрассудного: от Москвы до Немана разметаны кости дерзких пришельцев — и мы вошли в Париж. Теперь настало время воздать славу великому делу. Итак, да будет память вечная бессмертному для нас императору Александру I — его твердою волею спасена Россия; вечная слава падшим геройскою смертью товарищам вашим, и да послужит подвиг их примером нам и позднейшему потомству. Вы же всегда будете надеждою и оплотом нашему государю и общей матери нашей России. Николай» (PC. 1891. № 1. С. 108). Приказ в самом деле шокировал Европу и, по выражению прусского посланника Либермана в донесении от 6/18 сентября 1839 г., «омрачил блистательную картину, которую составил большой Бородинский смотр в отношении военном». Приказ этот, продолжает Либерман, «плод пера императора, выражение заветной его мысли, не только оскорбил всех французов, которых теперь такое множество в Петербурге, но и произвел неблагоприятное впечатление на русскую общину, ибо в местных высших сословиях немало людей, которые превосходно чувствуют, насколько это обращение императора к армии неприятно для иностранных держав и, следственно, мало политично; с другой стороны, все, кто разделяет враждебные чувства, какие императору угодно питать к Франции, и кто, без сомнения, ненавидит даже сильнее, чем император, все иностранное и всех, носящих нерусские имена, — все эти особы нашли в приказе новый повод восстать против бракосочетания его императорского высочества великой княжны Марии и выразить сожаление о том, что родной сын одного из главных «дерзких пришельцев, чьи кости разметаны от Москвы до Немана», присутствовал на открытии памятника в честь Бородинского сражения в качестве командующего русской бригадой и зятя его императорского величества. Наконец, сам граф Нессельроде <…> не только признался мне откровенно, насколько огорчил его текст этого приказа и насколько неуместен он в отношении политическом, особенно в настоящий момент, — но и предупредил меня, что, прочтя приказ, тотчас распорядился, чтобы во французском переводе, который будет напечатан во французской «Санкт-Петербургской газете», самые сильные выражения были, насколько возможно, смягчены. Распоряжения эти были исполнены <…> но это не смогло уничтожить самого духа приказа, который, даже если о нем будут судить только по французскому переводу, все равно вызовет во Франции живейшее негодование и тем неизбежнее подаст иностранной прессе повод к нападкам и опровержениям, что в нем Бородинская битва изображается как решительная и полная победа русских, тогда как именно после нее французы заняли Москву и продвинулись в глубь России в направлении Калуги!» (Schiemann. Т. 3. S. 502–503; «зять его императорского величества» — герцог Лейхтенбергский, отец которого, Евгений де Богарне, в Бородинском сражении командовал корпусом наполеоновской «Великой армии»). Французский текст приказа был опубликован в «Journal de Saint-Petersbourg» 5/17 сентября 1839 г. (другой вариант перевода, посланный Барантом главе кабинета маршалу Сульту, см. в: Cadot. Р. 217, note 155) и, по сведениям А. И. Тургенева, дался нелегко переводчикам — «Нессельроде и Лавалю, которые весьма затруднились передачею лаконических слов оригинала: так, «солдаты» — совсем не то, что ребята» (РО ИРЛИ. Ф. 309. № 706. Л. 35; подл, по-фр., кроме слова, выделенного курсивом). Французский посол Барант описывал впечатление, произведенное приказом, в тех же тонах, что и посланник Пруссии: «Общество смотрит с удивлением, осуждением и печалью на поступок, который может иметь очень серьезные последствия, ибо вызовет большое раздражение во Франции. Все те члены дипломатического корпуса, которые остались в Петербурге, сожалеют об этом происшествии, которое может нарушить отношения двух держав и усложнить и без того непростое положение дел. Я не искал встречи с г-ном Нессельроде. Происшествие это кажется мне слишком серьезным, чтобы я мог взять на себя смелость решить самостоятельно, в каких словах обсуждать его. <…> Впрочем, мне известно, что г-н Нессельроде весьма смущен и опечален демонстрацией, столь мало соответствующей его политическим взглядам. <…> Не в моих силах было сделать вид, будто я не придаю этому приказу никакого значения. Он произвел здесь такое сильное впечатление, что, выкажи я равнодушие, это было бы равносильно занятию определенной позиции, на что я вовсе не имею указаний» (АМАЕ. Т. 195. Fol. 112, донесение Баранта от 4/16 сентября 1839). Впрочем, никаких катастрофических перемен в отношениях России и Франции бородинский инцидент, как месяц спустя, 9 октября 1839 г., сообщал французский премьер Сульт Баранту, не произвел: «В Вене, в Берлине и повсюду в Германии все были удручены этим <бородинским приказом>. Может показаться удивительным, но во Франции никто не обратил ни малейшего внимания на это странное происшествие. Газеты, более других склонные отвечать на иностранные провокации, поместили документ, о котором идет речь, без всяких комментариев, и он произвел такое ничтожное действие, что я сам не знал о его существовании до того, как получил вашу депешу. Император Николай издавна обладает привилегией, унаследованной, кажется, от некоторых его предшественников, — а именно привилегией говорить и делать вещи, из ряда вон выходящие, не привлекая
