преступлений, чем те, кого оно объявляет преступниками.
Такова первая часть моей статьи. Если бы, прежде чем писать для Испании, вы снизошли до знакомства с нашими нравами и хотя бы мимолетного взгляда на наше законодательство, вам стало бы ясно, что абсолютных истин не так уж много, как вы полагаете, и что в политике и в законодательстве большинство истин соотносятся с характером страны, в которой они существуют.
В Англии вы были бы совершенно правы: в Англии, где с 1215 года в Великой Хартии зафиксированы права гражданина; где помимо великого конституционного принципа, что король не имеет права изменять размеров налога без согласия Общинного совета (единственное, в чем мы стоим выше Англии, потому что там Общинный совет составлялся из высшей знати, а у нас этот же принцип осуществлялся доверенными представителями городов, имевших голос в кортесах), где помимо этого принципа, говорю я, имеет место защита прав и свободы любого гражданина и статьей 48-й установлено, что нельзя ни арестовать, ни заключить в тюрьму, ни лишить имущества, одежды и свободы, ни причинить смерть кому бы то ни было и в какой бы то ни было форме, если он к этому не присужден равными ему в соответствии с законами страны, и что правосудие не может быть подкуплено, отвергнуто или пристрастно; в Англии, где не престол уничтожал свободу, как у нас в правление Карла I, а, наоборот, свобода уничтожала престол в дни своего торжества;[448] где права народа, вместо того чтобы, как в Испании, исчезать, укреплялись все более и были окончательно подтверждены в 1688 году биллем о правах, поставленным в качестве условия принцу Оранскому, Вильгельму III,[449] при его восшествии на престол духовными и светскими князьями и представителями общин, собравшимися в Вестминстере; в Англии, где народу никогда не приходилось просить свободы печати, потому что никогда ни одному законодателю не случалось ставить запрет на мысли; в Англии, где на человека из народа давит лишь несправедливость господствующей в стране аристократии, где человек из народа может пожаловаться только на отсутствие работы; в Англии общество – не призрак, оно оберегает и защищает своих членов; в Англии действительно, как вы справедливо указываете, был бы софистом тот, кто осмелился бы сказать то, что я счел необходимым вложить в уста испанского общества.
Но известно ли вам положение дел в Испании? Известно ли вам, что в Испании всегда арестовывали и ссылали кого угодно? Известно ли вам, что еще несколько месяцев назад в сарагосской тюрьме находился человек, который провел в заключении тридцать шесть лет и полагал, что все еще правит Карл IV, хотя с тех пор было отречение в Аранхуэсе,[450] был Наполеон, была помощь нашей союзницы Англии, была Конституция 1812 года, была первая реставрация, кончина короля, амнистии, XIX век и Королевский статут? Известно ли вам, что по нашим законам в случаях, когда плебей обращается к священнику с намерением сочетаться браком с дочерью дворянина, которая отдает себя под охрану закона, хотя бы для того, чтобы найти защиту от тирании отца, этот последний может воспрепятствовать браку из- за неравенства состояний? Известно ли вам, что ныне, в дни свободы, хватают нищенствующего простолюдина и насильно помещают его в Сан-Бернардино,[451] где его заставляют трудиться? Общество имеет право объявить преступлением бродяжничество и нищенство и может наказать за это только тогда, когда каждому, кто просит работы, она может быть предоставлена. Если и после того, как общество обеспечит работой всех желающих, еще останутся нищенствующие, оно будет иметь право наказать их, но не помещать насильно в какой-либо работный дом, ибо человек имеет право не работать, даже умирая от голода: в самом себе он несет свое наказание.
Известно ли англичанину, что в Испании тюрьмы и другие места заключения – это дома разврата и преступлений, и тот, кто входит туда невинным или виновным в небольшом проступке, выходит оттуда законченным негодяем или убийцей? И кто же должен нести за это ответственность, если не общество? Если бы в Испании, как в Соединенных Штатах, тот, кто за небольшой проступок попадает в исправительный дом, выходил оттуда с капиталом, если бы это заведение сохраняло за ним плату за его труд, английский путешественник был бы прав, называя нас софистами.
Может быть, вам, господин путешественник, довелось слышать о некоем Хайме-Бородаче, знаменитом разбойнике, который объявил войну обществу и вел ее в течение многих лет, пока не был побежден? Какие-то дворянчики из Кребильете шутки ради украли нескольких баранов и мирно закусили ими, бросив кожи убитых животных. Кожи были найдены на скотном дворе Хайме, и он был осужден на каторжные работы. Преступный мир каторжан довершил то, что родилось из горечи невинного осуждения, и он вышел с каторги, чтобы уже не опускать оружия вплоть до самого подножия виселицы. Кто же виноват? И чем был обязан обществу Хайме-Бородач?
Два дня тому назад человек, ехавший в коляске, сшиб простолюдина; тот потребовал возмещения за свои разбитые кувшины. Появляется полицейский, он выслушивает простолюдина, но, посмотрев на человека в коляске, поворачивается к простолюдину спиной, бормоча: «Ну и ну!» А если этот человек собственной рукой восстановит справедливость, кто будет виноват?
И это называется обществом? Какой защитой ему обязаны мы, те, кого грабят ночью и днем на улицах, в наших собственных домах, на королевских дорогах? В стране, где некогда всецело царили
(Статья осталась незаконченной и опубликована лишь после смерти автора.)
Редактору газеты «Испанец»[453]
Фигаро. Господин редактор, прошу слова…
Редактор. По какому поводу?
Фигаро. Мне необходимо восстановить истину и внести интерпелляцию.
Редактор. Господин Фигаро имеет слово, чтобы восстановить истину и внести интерпелляцию.
Господин редактор, в первом письме, которое было опубликовано после моего возвращения из-за границы, я объяснил мотивы, побудившие меня направить рукопись в газету, которой вы руководите.
Я всегда был независим в своих мнениях и не принадлежал ни к одной из тех партий, которые, к несчастью, разделяют наше общество. Я пишу вот уже много лет и не претендую ни на министерский пост, ни на какую-либо иную должность, я не примыкаю также ни к одной из литературных школ; у меня всегда была только одна цель – по мере сил и возможностей способствовать процветанию моей страны и быть полезным возможно более широкому кругу моих читателей, Я полагал, что для достижения этой цели необходимо встать на защиту правды и разума; я полагал также, что буду сражаться оружием, которое больше всего подходит, направляя его против всего того, что, по моему мнению, является половинчатым, несправедливым пли достойным осмеяния.
Вот причина, почему я постоянно пребывал в рядах оппозиции. Так как до сего времени у нас еще не было ни одного кабинета министров, который сумел бы найти средство от всех наших бед, я счел себя обязанным заявить это в возможно более ясной форме. Если бы я имел какой-нибудь вес в политике или литературе, то, может быть, сразу же начал бы проповедовать различные доктрины или стал бы нагромождать один символ веры на другой. К счастью, у меня нет никакого общественного веса, и я требую только предоставить мне законное право: быть самостоятельным. Кстати, именно поэтому я и подписываюсь всегда под своими статьями. Следуя этому принципу, я направил вам на днях статью, в которой высмеиваю то, что мне кажется достойным осмеяния, не заботясь, соответствует ли это духу и направлению вашей газеты, каким бы это направление ни было. Статья была мне возвращена, так как содержание ее, очевидно, не соответствовало вашим требованиям и принципам. Я не отваживаюсь сочинять новые статьи, опасаясь, что их ожидает та же участь, а поэтому разрешите мне внести интерпелляцию, как это теперь обычно называется, и спросить откровенно: в каком духе я должен писать статьи, чтобы быть напечатанным? Не достаточно ли того, что нас подвергает цензуре правительство, и следует ли к этому добавлять еще и местную цензуру, в самой редакции?
Если «Испанец» является правительственным органом, то разрешите при всем моем прежнем уважении к вам не считать себя отныне вашим политическим единомышленником. Если же это не так, то я вправе ожидать, что вы прямо мне об этом скажете. Заверяю вас, что для меня ничто не является столь прискорбным, как необходимость отказаться от тех преимуществ, которые обеспечивали мне до сих пор ваша дружба и ваша газета.
Кроме сказанного выше, позвольте мне, господин редактор, дабы облегчить ваш ответ, заявить, что я отказываюсь примкнуть к правительственной ориентации
