– Внутреннего водопровода у нас не было – только колонка с ручным насосом на кухне. Конечно, уборная в те времена была покрепче.
Но не намного.
Я осознаю, что, в сущности, дом и двор мало переменились. Здесь всегда было не прибрано и неуютно: ржавый корпус легковушки у передней двери, горы хлам, вроде старых холодильников и прочего металлолома – на заднем дворе. А внутри дешевая мебель, от которой прежние хозяева пожелали избавиться. Часть – подарена на бедность, часть – подобрана на свалке.
Мои родители редко считали необходимым навести хоть какое-то подобие порядка, а если считали, наводили его руками детей. Обычно это рассматривалось как наказание – особенно для мальчиков. Я прибиралась в доме и на дворе, потому что не могла жить в грязи, которая накапливалась без моей уборки. А скорее всего это был способ забыть об ужасах существования – отвлечься от них за яростными взмахами веника или за тщательной прополкой лужайки.
Единственная перемена, какую я ощущаю здесь: дом больше не таит угрозы. Грустное ощущение, правда?
– Как я могла оставить ее здесь? – еле слышно бормочу я.
Джорди берет меня за руку, но я почти не чувствую прикосновения. Меня переполняет отчаянная жалость к сестренке. Я бросила ее в этом доме ужаса. Сама сбежала, спаслась и даже не подумала, что станет с ней, оставшейся без единственной защитницы. Я такое же чудовище, как старший брат Дэл!
Где она теперь?
Здесь мне не найти ответа. Не понимаю, на что я рассчитывала? Дом явно пустует много месяцев, а может, и лет. Наверное, сразу после моего побега они снялись с места и перебрались куда-то. Здесь уж точно больше никто не живет. Но мы идем дальше, пробираемся по лужайке, спотыкаясь об обломки ржавого железа, и подходим к заднему крыльцу, до коленей промочив штанины в высокой траве. Ставни все открыты и висят на одной петле, задняя дверь сорвана.
– Ты хочешь зайти? – спрашивает Джорди.
Я мотаю головой, не доверяя своему голосу. Понимаю, что дом пуст, и не чувствую угрозы, исходившей от него днем и ночью, когда я была маленькой, но все равно он внушает мне ужас. Сама не знаю, чего я боюсь. Призраков, должно быть. Не мертвецов, а призраков прошлого. Призраков моих родных, меня самой. Мне снова восемь лет, я возвращаюсь домой и боюсь, что застану там старшего брата, и никого больше.
То, что мне уже не восемь лет, ничего не значит. И ничего не значит, что дом пуст. Умом я все это сознаю, но не сердцем.
Не заглядывая внутрь, я обхожу вокруг дома. Когда-то, до нас, хозяева любили его. Я это знаю, потому что девочкой находила во дворе фрагменты цветочных клумб и сада. Я ухаживала за ними как могла, а теперь от них вовсе ничего не осталось. Хилые листики тюльпанов торчат из травы, а над ними – серые прутья цветочных стеблей, которые никто не срезал в мае, когда они отцвели. Еще прозябают несколько самых стойких многолетников, но и они явно проигрывают сражение с бурьяном. Ирисы и лилии, пара кустиков лаванды. И еще розовый куст, посаженный у самого крыльца. Он уже в моем детстве одичал и цвел мелкими цветами, а теперь непроходимой колючей стеной закрывает крыльцо и стену дома. Заросли, преграждающие вход в царство спящей красавицы. Еще немного – и они поглотят дом целиком.
Я перевожу взгляд на дом Маргарет Суини, стоящий по другую сторону Старой фермерской дороги. Маргарет Суини всегда ненавидела наше семейство. Думаю, за то, что мы были самыми яркими представителями «белой швали», заполонившей дома, принадлежавшие когда-то фермерам. И ее владения были первоначально крестьянской усадьбой, хотя теперь домик так же обветшал, как все халупы в Козлином Раю. Только при всей его ветхости с первого взгляда видно, что о нем кто-то любовно заботится. Чистенький дворик, подстриженный газон, клумбы прополоты и полны ярких цветов. Домик давно не крашен, нуждается в ремонте, зато окна вымыты до блеска, а за прозрачными стеклами виднеются кружевные занавесочки. И никакого железного лома у крыльца.
Нетрудно понять ее враждебность, когда видишь, сколько трудов она вкладывает в свой дом. Наверное, я всегда это понимала.
Ее муж умер, работая в поле. Она билась, в одиночку поднимая семью, но землю пришлось продать, чтобы сохранить хотя бы дом. Дети, подрастая, тут же разъезжались. Каково было ей потерять и семью и хозяйство и смотреть, как все это захватывает трейлерное отребье и им подобные?
Мне не хочется с ней разговаривать. Не хочется смотреть ей в глаза, когда она поймет, кто я такая. От этого прошлое подступит еще ближе. Больше всего я боюсь сейчас почувствовать, что я не изменилась, что я навсегда останусь девчонкой, совращенной собственным братом, которую никто не любил, кроме маленькой сестренки, да и ту она бросила.
Тем не менее придется обратиться к ней. В других домах с нами вовсе не станут разговаривать, а то и вздумают позабавиться на тот же лад, что парни из грузовичка.
– Спрошу миссис Суини, не знает ли она, куда они все подевались, – говорю я Джорди. – Она живет как раз напротив.
– Судя по голосу, ты не слишком счастлива с ней побеседовать.
В ту минуту я даже не знаю, что значит «счастлива». Мне кажется, что в последний раз я была счастлива, когда в последний раз укололась, но я знаю, что это неправда. Наркотик не дает счастья – просто временное забвение. Оно кажется счастьем только потому, что боль внутри ненадолго отступает.
– Она всегда нас всех недолюбливала, – говорю я.
– И у нас были такие соседи.
– У вас, наверное, были просто злыдни. А миссис Суини – удивительная женщина. Дурными соседями были мы.
– Имя у нее ирландское, – размышляет Джорди. – Может, смягчится, если сыграть ей пару песенок?
Я пытаюсь вспомнить, замечала ли когда-нибудь, что доставляло миссис Суини удовольствие.
– Я тебе кивну, если решу, что можно, – говорю я ему.
