сломить ее дух и запереть в клетку укоренившихся привычек Изабель никогда не могла простить родителей.
Внимание Иззи с незапланированного осмотра многочисленных работ Рашкина переключилось на фигуру самого хозяина мастерской. Боль от удара почти прошла, и ее гнев немного утих. Оставшаяся злость странным образом перешла с художника на ее отца. В тот день, вырвав из рук Иззи альбом, он заявил: «Всякое искусство – это сущая чепуха, а художники – всего лишь неудачники и бездельники. Ты этого добиваешься, Изабель? Хочешь стать озлобленной неудачницей, когда вырастешь?»
Вот почему, несмотря на покрасневший след от ладони художника, Изабель ощущала себя его соратником в тяжелой борьбе против ограниченных людей, не признающих искусство «настоящей работой». Гнев отца был вызван разочарованием по поводу сферы деятельности, которую она выбрала; Рашкина вывела из себя ее неспособность добиться успехов в этой сфере. Не то, что она вообще занималась живописью, а то, что недостаточно быстро овладевала мастерством.
– Всё... всё в порядке, – произнесла Иззи. Рашкин поднял голову, в его бледно-голубых глазах блеснула надежда.
– Я хотела сказать, это отвратительно, что вы меня ударили, но мы... давайте попробуем продолжать занятия.
– Я так расстроен, – ответил он. – Не понимаю, что на меня нашло. Я только... я чувствую, что время уходит, а предстоит еще так много сделать.
– Что вы имеете в виду, говоря, будто «время уходит»? – спросила Иззи.
– Посмотри на меня. Я стар. Измотан. У меня нет родных. Нет учеников, способных продолжить мою работу. Есть только ты и я, а обучение продвигается так медленно. Я тщетно пытаюсь ускорить процесс, чтобы за оставшееся время научить тебя всему, что умею.
– Вы... вы опасно больны? – Рашкин покачал головой:
– Не больше, чем все остальные. В конце концов, вся жизнь – это смертельно опасная болезнь. Каждому отпущено определенное число лет, но не больше. Я прожил уже довольно много, и мой лимит почти исчерпан.
Иззи тревожно взглянула на художника. Сколько же ему лет? Он не выглядел старше пятидесяти с небольшим, но, если вспомнить даты на картинах в ньюфордском Музее изящных искусств, получается никак не меньше семидесяти лет. А может, и больше. Словно в подтверждение своих слов Рашкин с видимым усилием поднялся с дивана.
– Давай сегодня пораньше сделаем перерыв на обед, – сказал он и направился к лестнице.
Иззи последовала за ним, в ее голове кружился целый вихрь противоречивых мыслей и чувств.
Когда они спустились на первый этаж, Рашкин настоял на том, чтобы приготовить суп. А во время трапезы он разговорился, впервые за все месяцы их знакомства. Художник рассказал о своей жизни в Париже в начале века, о пребывании в Лондоне в период войны и бомбежек, о работе с некоторыми знаменитыми художниками, о нищете в годы юности, когда он только начинал приобретать известность, о том, как ради оплаты студии он работал на кораблях и в доках. Не имея никакой специальности, Рашкин был вынужден заниматься физическим трудом, а из-за маленького роста ему приходилось работать вдвое интенсивнее остальных.
– Я даже не могу сказать, когда именно узнал секрет, – сказал он.
– Какой... – начала было Иззи, но тут же прикусила язык.
Рашкин ответил ей гримасой, которая должна была обозначать улыбку, но только еще сильнее исказила черты его лица.
– Давай установим новое правило, – предложил он. – Наверху, во время работы, не допускаются никакие вопросы. Ты выполняешь то, что тебе сказано, а я не желаю слышать никаких «почему». В противном случае отношения ученик-учитель сохранить невозможно. Мы ничего не добьемся, если придется останавливаться каждые пять минут и тратить время на объяснения. А за пределами студии мы будем на равных, и в таком случае не нужны никакие законы, кроме правил хорошего тона и элементарной деликатности. Согласна?
Девушка кивнула.
– Меня зовут Иззи, – сказала она.
– Иззи?
– Вы никогда не спрашивали, как меня зовут.
– А я считал, что мне это известно: Изабель Коплей.
– Да, это так. А Иззи – дружеское прозвище, которое придумала моя подруга Кэти, оно словно прилипло ко мне. – Иззи немного помолчала, потом всё же отважилась задать вопрос: – Откуда вам известно мое имя?
Рашкин пожал плечами.
– Не помню. Если не ты мне его сказала, значит, кто-то другой. Но Иззи... – Он покачал головой. – Пожалуй, я всё же буду называть тебя Изабель. Оно звучит... более достойно.
– Попробую угадать, – улыбнулась Иззи. – Наверняка никто не называл вас Винс. Только Винсент, я права?
Рашкин улыбнулся в ответ, но его глаза остались печальными.
– Никто ко мне и не обращается, – сказал он. – Только если хотят от меня чего-то добиться, тогда я слышу: мистер Рашкин то, мистер Рашкин се. Это довольно грустная тема. – Он немного помолчал, потом добавил: – Но я не могу пожаловаться на судьбу. В самом начале карьеры я хотел только одного – получать достойную плату за свою работу, но не работать ради денег. Успех облегчает выполнение этого желания. – Рашкин пристально посмотрел в лицо Иззи. – Прошло немало времени, пока я понял, что стал писать то, что вижу, а не то, что от меня
