поступать. Два раза кряду так дешево не отделаться.
Больше начальник станции не расспрашивал, и маленькая группа шла в молчании.
Леон не переменил положения с тех пор, как мы его оставили. Он сжимал в своих руках руки Эммы- Розы и тщетно старался их согреть. Ежеминутно он взглядывал в туманную даль, настораживал слух, надеясь заметить свет, услышать шум шагов, возвещающий, что идут на помощь.
Он не видел ничего, слышал только завывание ветра, и минуты казались ему часами. Несколько раз он протягивал свою руку под шубку, чтобы удостовериться, бьется ли еще сердце, так как обморок длился и очень походил на смерть.
Эмма-Роза не выказывала ни малейшего признака жизни, и Леон чувствовал с ужасом, что слабое биение все замедляется.
Прошло три четверти часа, вдруг молодой человек вздрогнул. В сотый раз посмотрев на горизонт, он заметил колеблющийся свет, по всей вероятности, от фонаря. В то же время донесся крик:
— Мужайся, Леон! Мы здесь!
— Скорее! — закричал Леон. — Торопитесь!
Свет от фонаря быстро приближался, и вскоре послышались торопливые шаги.
— Как дела, мой друг? — спросил Рене.
— Ничего не изменилось, — ответил Леон чуть слышным печальным голосом. — Боюсь, что с минуты на минуту последняя искра жизни угаснет…
Затем, обратясь к начальнику станции, он прибавил:
— Прошу вас, милостивый государь, прикажите осветить ее лицо… Я хочу ее видеть.
Начальник сам взял фонарь из рук служителя и направил яркий луч на лицо девушки.
Оно было сине, струя крови текла со лба под подбородок и, как удар топором, разделяла шею на две равные части. Эта кровавая полоса на белоснежной коже производила ужасающее впечатление.
— Боже мой, Боже мой! — вскричал Леон, ломая в отчаянии руки. — Она умерла — или же сейчас умрет!
По звуку голоса молодого человека, по выражению его лица начальник станции понял, что пансионерка madame Фонтана была не просто знакомой для друга Рене.
— Успокойтесь, пожалуйста, — сказал он. — Ничто не доказывает, что ей угрожает неминуемая смерть. Мы ее перенесем, не теряя ни минуты, в Сен-Жюльен-де-Со, где о ней позаботятся.
— Я пойду вперед, — сказал Рене. — А вы будьте добры перенесите девушку в дом моей матери. Я предупрежу врача нашего семейства, и вам не придется его ждать.
Затем, взяв за руки своего друга, продолжал:
— Успокойся! Будь тверд — все пойдет хорошо.
Леон, по лицу которого текли крупные слезы, ответил рыданиями.
Эмма-Роза со всевозможными предосторожностями была поднята, положена на носилки и покрыта толстым шерстяным одеялом.
Рене, никогда ничего не забывавший, схватил ружья, которые товарищи второпях бросили на землю, и пустился домой чуть не бегом, чтобы предупредить мать и позвать доктора.
Печальный кортеж готов был уже двинуться в путь.
— Подождите, — проговорил вдруг начальник станции, — я должен посмотреть, около какого верстового столба случилось несчастье; я обязан в точности упомянуть об этом в протоколе.
Столб находился как раз около того места, где упала Эмма-Роза; поэтому поиски были недолги, и они увидели на нем цифру сто тридцать один.
— Теперь в путь, — проговорил начальник станции, тщательно записав эту цифру.
Он пошел впереди носилок, вместе с Леоном.
— Я вижу, сударь, что вы знаете эту девушку, — начал он.
— Да, сударь. Она пансионерка моей тетки, madame Фонтана, содержательницы пансиона в Лароше. Ее зовут Эмма-Роза. Я видел ее вчера в пансионе.
— А, вы ее видели вчера?
— Да, сударь.
— И вы знали, что она уезжает?
— Да, знал. Матушка mademoiselle Эммы-Розы писала моей тетке и просила проводить ее на поезд, который приходит в Ларош в четыре часа пятьдесят восемь минут, а в Париж — в семь часов двадцать пять минут, где она должна была встретить ее сама.
— Она должна была ехать одна?
— Да, сударь, но так как она ехала в дамском отделении, то не могло быть никакой опасности.
— Разумеется, не было никакой возможности предвидеть такую ужасную катастрофу. Что вы думаете теперь делать?
— Я думаю, прежде всего необходимо предупредить мою тетку.
— Это и мое мнение.
— Как только мы будем в Сен-Жюльен-дю-Со, я немедленно пошлю ей депешу. Она будет очень огорчена, потому что всей душой любит mademoiselle Эмму-Розу.
— Я со своей стороны также, не медля ни минуты, буду телеграфировать в Париж, — сказал начальник станции. — Скажите мне теперь, вы, вероятно, услышали крики в тот момент, когда бедная девушка, в силу какого-то необъяснимого случая, выпала из вагона?
— Один крик, сударь. Ужасный, пронзительный, холодящий душу. Я буквально застыл, когда услышал. Вероятно, тайное чувство подсказало мне, что он принадлежал очень дорогому для меня существу.
— Поезд летел на всех парах?
— Как бомба, или, лучше сказать, как молния.
— Вы ничего не могли заметить?
— Ничего определенного. Снег падал громадными хлопьями, ветер бил нам прямо в лицо. Рене, впрочем, говорит, что ему смутно показалось, что в воздухе вертелось, падая, какое-то тело.
— Но какая может быть причина? Я положительно теряюсь…
— Рене и я полагаем, что дверь была плохо заперта. Допускаете вы подобное объяснение?
— Ну нет, оно кажется мне довольно невероятным.
— Почему?
— Да разве возможно предположить, чтобы молоденькая пассажирка вздумала сидеть в такой адский холод и такую вьюгу у плохо притворенной двери и чтобы ей не пришло в голову захлопнуть ее как можно крепче?!
— Действительно. Но в таком случае что же вы думаете?
— Пока я положительно ничего не могу думать. Я путаюсь, блуждаю. Прежде чем составить себе какое-либо мнение об этом ужасном случае, я должен знать, какого рода рана. Вот придет доктор и скажет. Тогда, может быть, вместо предположений у нас будет что-либо определенное.
— Позвольте мне задать вам один вопрос.
— Будьте так добры.
— Не думаете ли вы, что тут, скорее, преступление, чем несчастный случай?
— Пока, я уже сказал, я ничего не допускаю. Я ничего не думаю и не предполагаю и могу думать и предполагать все. Один только доктор может бросить луч света на окружающий нас мрак. Когда мы будем в Сен-Жюльен-дю-Со, я позову полицейского комиссара, и мы вместе с ним составим протокол.
Носильщики остановились, чтобы перевести дух.
Ветер был уже значительно тише, но снежные наносы и сугробы на дороге затрудняли ходьбу.
Пользуясь остановкой, Леон вместе с начальником станции подошли к носилкам. Последний приподнял уголок толстого, теплого одеяла, укутывавшего всю девушку, и навел свет фонаря на бледное личико.
Эмма-Роза все еще лежала в прежнем положении; глаза ее были закрыты, губы белы как мел, а от лба до подбородка шла кровавая борозда.
Леон схватил холодную, синеватую ручку и поспешил снова спрятать ее под одеяло.
— О, идемте же, идемте скорее! — воскликнул он. — Почем знать, может быть, мы придем уже слишком поздно!
Железнодорожники подняли носилки и снова медленно тронулись в путь.
