Регент взглянул на Рауля с удивлением, которого не мог скрыть. Рауль выдержал этот взгляд, не потупив глаз. Наступило минутное молчание.
– Итак, кавалер, – сказал наконец Филипп, – по вашему мнению, дворянин, о котором мы говорим, совершив это преступление, недостоин прощения. Не слишком ли вы строги, кавалер?
– Нет, ваше высочество, я только справедлив.
– Таким образом, если бы я представил вам дворянина, обвиненного и уличенного в том, что он обманул меня, вы повторили бы в его присутствии то, что сейчас сказали мне…
– Я не колебался бы, ваше высочество.
– Вы уверены Б этом?
– Так же, как и в том, что меня зовут Рауль де ла Транблэ и что я верный слуга вашего королевского высочества.
– И если бы, например, осуждение его на вечное заточение в тюрьме зависело от вас, вы осудили бы его?
– Да, ваше высочество.
– Без всякой жалости?
– Он не заслуживал бы ее.
– И совесть не упрекала бы вас?
– Зачем бояться совести, ваше высочество, когда произносишь справедливый приговор?
Наступило новое молчание, продолжавшееся дольше первого. Филипп Орлеанский уже не смотрел на Рауля; его потупленные глаза как будто изучали цветы на великолепном ковре, покрывавшем пол.
XXVI. Сцена в три лица
Мы должны сказать, что это молчание казалось Раулю затруднительнее самих расспросов регента. Вдруг Филипп поднял голову и сказал резко:
– Если бы я велел вам сегодня снова вызвать при мне царицу Савскую, что бы вы ответили мне?
Рауль заметно задрожал и прошептал голосом, волнение которого не мог скрыть вполне:
– Я отвечал бы, ваше высочество, что ваши приказания будут исполнены…
– И результат этого вызова был бы точно такой же, как и тот, при котором мы присутствовали в прошлую ночь?
– Почему же нет, ваше высочество?
– Даже если бы вы находились здесь под караулом и не могли иметь никаких сношений ни с кем?
– Мои сношения с кем бы то ни было не могут иметь никакого влияния на результат вызывания…
– Клянетесь ли вы в этом своей честью?
– Клянусь честью дворянина!
– Кавалер де ла Транблэ?
– Ваше высочество…
– Или вы честный человек, страшно оклеветанный, или вы самый дерзкий плут, какой только есть на свете!
– Ваше высочество, я честный человек – удостойте не сомневаться в этом…
В третий раз регент замолчал. Глаза его снова опустились на ковер, и на лице выразились сомнение и нерешительность. В эту минуту Рауль чувствовал неописуемое беспокойство, можно сказать, даже терпел страшную пытку. Сердце его перестало биться, пульс остановился, холодный пот выступил на лбу. Он поставил все на карту. Но за ним ли останется выигрыш этой решительной партии? Поможет ли ему смелость восторжествовать? Выйдет ли он из Пале-Рояля свободный, торжествующий, более прежнего утвердившись в своем влиянии, или за ним навсегда запрутся ворота Бастилии, на которых следовало бы написать, как на вратах Дантова ада, огненными буквами эти зловещие слова:
« Входящие сюда, оставьте всякую надежду!»?
Очевидно, регент сомневался. Но кто одержит верх, Рауль или его неизвестный обвинитель?..
Все эти мысли сменялись в голове Рауля гораздо скорее, нежели мы могли их анализировать. Когда герцог Орлеанский снова поднял голову, на губах у него была злая улыбка, и взгляд, устремленный на Рауля, был – если нам дозволено будет употребить такое необыкновенное сравнение – остер и пронзителен, как лезвие кинжала.
– Кавалер, – сказал регент медленным голосом и, так сказать, делая ударение на каждом слове, – почему вы до сих пор не просили у нас милости, которую мы оказали бы вам непременно?
– Осмелюсь ли спросить, ваше королевское высочество, о какой милости изволите вы говорить?
– О позволении представить в Пале-Рояле вашу жену.
Рауль зашатался от этого неожиданного удара, однако отвечал:
– Увы! без сомнения, вашему королевскому высочеству неизвестно, что уже несколько лет тому назад я имел несчастие лишиться мадам де ля Транблэ.
– Итак, ваша жена умерла?..
– Да, ваше высочество.
