Пойдем посмотрим на эту женщину. Потом я тебе скажу, как она стала заниматься производством этих уродов.
Он повел меня на окраину города.
Эта женщина эта жила в хорошеньком маленьком домике у самой дороги. Все было очень мило, заметен был порядок. Сад, полный цветов, благоухал. Можно было подумать, что здесь живет нотариус, оставивший свое дело.
Служанка ввела нас в маленькую деревенскую гостиную, и ее хозяйка, эта гадина, вышла к нам.
Вы бы дали ей лет сорок. Она была высокая, с жесткими чертами лица, но хорошо сложенная, крепкая и здоровая, настоящий тип сильной крестьянки, полуживотное-полуженщина.
Она знала, что окружающие осуждают ее, и, казалось, принимала посетителей с каким-то злобным смирением.
Она спросила:
— Что вам угодно?
Мой приятель сказал:
— Я слышал, что последний ваш ребенок ничем не отличается от обычных детей и нисколько не похож на своих братьев. Я хотел проверить, правда ли это.
Она бросила на нас угрюмый, гневный взгляд и ответила:
— Ах нет, сударь! Нет! Он, может, еще хуже других. Не везет мне, не везет. Все такие, сударь, все такие, просто горе, и с чего это господь бог так немилостив к бедной женщине, у которой никого нет на свете, с чего это?
Она говорила быстро, лицемерно опустив глаза, похожая на испуганного хищного зверя. Она пыталась смягчить свой грубый голос, и странно было, что эти плаксивые слова, произносимые фальцетом, исходят из большого, ширококостного, угловатого, сильного тела, будто созданного для необузданных движений, которому пристало бы выть по-волчьи.
Мой приятель попросил:
— Мы хотели бы посмотреть на вашего ребенка.
Мне показалось, что она покраснела. Может быть, я ошибся? Помолчав немного, она сказала, повысив голос:
— На что это вам?
И она подняла голову, бросая на нас быстрые, огнем сверкающие взгляды.
Мой спутник продолжал:
— Отчего вы нам не хотите показать его? Ведь есть же люди, которым вы его показываете. Вы понимаете, о ком я говорю.
Она вздрогнула и, дав себе волю, дав волю своему гневу, прокричала:
— Вы, значит, для того и пришли? Чтоб оскорблять меня, да? Оттого что мои дети все равно как звери, так ведь? Вы его не увидите, нет, нет, не увидите. Убирайтесь, убирайтесь! И чего это вы все донимаете меня?
Она наступала на нас, уперев руки в бока. Словно отклик на этот грубый голос, из соседней комнаты донеслось что-то вроде стона или, вернее, мяуканья, раздался жалобный крик идиота. Мороз пробежал у меня по коже. Мы отступили.
Мой приятель строго сказал:
— Берегитесь, Чертовка (в народе ее называли Чертовкой), берегитесь, когда-нибудь вы за это поплатитесь.
Она задрожала от ярости и, потрясая кулаками, вне себя, проревела:
— Убирайтесь! Не за что мне расплачиваться! Убирайтесь! Подлецы!
Она готова была вцепиться в нас. Мы поспешили уйти, совершенно подавленные.
Когда мы выбрались из дому, приятель спросил:
— Ну что? Видел? Что скажешь?
Я ответил:
— Расскажи мне историю этой твари.
И вот что он мне рассказал на обратном пути, пока мы медленно шли по широкой белой дороге, пролегавшей среди спелых нив, которые покрывались зыбью, точно море, под порывами легкого ветерка.
Когда-то она была служанкой на ферме, работящей, порядочной и бережливой. Любовников у нее как будто не было, никаких слабостей за ней не водилось.
Она согрешила, как это случается с ними со всеми, после жатвы, среди снопов, под грозовыми тучами, в один из тех вечеров, когда воздух неподвижен и тяжел и кажется раскаленным, так что загорелые тела девушек и парней обливаются потом.
Она вскоре почувствовала, что беременна, и начала терзаться стыдом и страхом. Желая во что бы то ни стало скрыть свое несчастье, она с помощью особого корсажа, который сама придумала и смастерила из веревок и дощечек, туго стягивала себе живот. Чем больше он вздувался под напором растущего ребенка, тем сильнее она стягивала это орудие пытки, терпя страшные муки, но мужественно перенося боль, всегда улыбающаяся и подвижная, не подавая вида, не возбуждая никаких подозрений.
Она искалечила маленькое существо, сжатое страшными тисками в ее утробе; она сдавила, изуродовала его, сделала из него чудовище. Сплюснутый череп вытянулся, заострился, два больших глаза выкатились на лоб. Конечности, прижатые к телу, искривились точно виноградные сучья и непомерно вытянулись, а пальцы были похожи на лапки паука.
Туловище осталось крошечным и круглым, словно орех.
Родила она весенним утром в поле.
Работницы, поспешившие ей на помощь, с криками разбежались при виде чудовища, которое выходило из ее чрева. И разнесся слух, что она родила черта. С тех пор ее и называют Чертовкой.
Ее прогнали с места. Она жила подаяниями, а может быть, — прячась от всех, — и любовью: ведь она была красивая девка, а мужчины не все боятся ада.
Она вырастила своего урода, к которому, впрочем, полна была дикой ненависти и которого, пожалуй, задушила бы, если бы кюре, предвидя преступление, не припугнул ее судом.
Однажды люди, показывавшие всякие диковины, услышали проездом о страшном уроде и пожелали взглянуть на него, чтобы взять с собой, если он им подойдет. Он им подошел, и они тут же отсчитали матери пятьсот франков. Сперва ей было стыдно показывать своего выродка, но, увидев, что за него дают деньги, что этим людям хочется иметь его, она стала торговаться, спорить из-за каждого су, соблазняя их уродствами своего младенца, с крестьянским упорством подымая цену.
Чтобы ее не обманули, она заключила с ними письменное условие. И они, кроме того, обязались выплачивать ей четыреста франков в год, как будто они взяли ребенка к себе на службу.
От этой неожиданной удачи мать обезумела, и ее уже не покидало желание произвести на свет другого урода, чтобы жить на ренту, совсем как буржуа.
Так как она была плодовита, ей это и удалось, и, говорят, она научилась придавать своим уродам разнообразные формы — в зависимости от тех давлений, которым она подвергала плод, пока была беременна.
Рождались у ней и длинные и короткие, одни походили на крабов, другие на ящериц. Некоторые умирали; это приводило ее в отчаяние.
Суд хотел вмешаться, но ничего нельзя было доказать. И ее оставили в покое, не мешая производить на свет выродков.
Сейчас у нее одиннадцать живых детей, и они приносят ей на круг пять-шесть тысяч франков в год. Один только не пристроен, тот, которого она не захотела нам показать. Но он недолго у нее останется, теперь все фокусники знают ее и время от времени наведываются, — нет ли у нее нового отпрыска.
Она даже устраивает аукционы, если экземпляр того стоит.
Приятель мой замолчал. Я испытывал глубокое отвращение, дикую злобу и жалел, что не задушил эту гадину, когда она была подле меня.
