Меня высмеивают, отрицают. Она больше не верит в меня. Я уже для нее ничто».
Он сделал шаг — другой к газете, как подходят к человеку, чтобы дать ему пощечину. Потом подумал: «Может быть, она и не читала. У нее сегодня столько хлопот. Но вечером, за обедом, при ней, наверно, заговорят об этом, и она захочет прочитать статью».
Внезапным, почти бессознательным движением он поспешно, как вор, схватил газету, сложил ее, перегнул и сунул в карман.
Вошла графиня. Когда она увидела мертвенно-бледное, искаженное лицо Оливье, она поняла, что он дошел до предела своих страданий.
Она бросилась к нему с порывом, со всем порывом своей бедной, тоже истерзанной души, своего бедного, тоже измученного тела. Положив руки ему на плечи и пристально глядя в глаза, она сказала:
— О, как вы несчастны!
На этот раз он уже не отрицал; горло его судорожно сжалось, и он пролепетал:
— Да… да… да.
Она чувствовала, что он вот-вот разрыдается, и увела его в самый темный угол гостиной, где за небольшой ширмой, обтянутой старинным шелком, стояли два кресла. Они сели тут, за этой тонкой вышитой перегородкой, в сером полумраке дождливого дня.
Мучаясь этим горем, глубоко жалея его, она заговорила:
— Бедный Оливье, как вы страдаете!
Он прижался седой головой к плечу подруги.
— Сильнее, чем вы думаете! — сказал он.
Она прошептала с грустью:
— О, я это знала. Я все чувствовала. Я видела, как это началось и созрело!
Он ответил, как будто она обвиняла его:
— Я в этом не виноват, Ани.
— Я знаю… Я ни в чем не упрекаю вас…
И, чуть повернувшись к Оливье, она тихо прикоснулась губами к его глазу и ощутила в нем горькую слезу.
Она вздрогнула, словно выпила каплю отчаяния, и несколько раз повторила:
— Ах, бедный друг… бедный друг… бедный друг!..
И, после минутного молчания, прибавила:
— В этом виноваты наши сердца; они не состарились. Мое, я чувствую, бьется так живо!
Он попытался заговорить и не мог: слезы душили его. Прижавшись к нему, она слышала какое-то клокотание в его груди. И вдруг ею снова овладела эгоистическая тоска любви, так давно уже снедавшая ее, и она сказала с тем душераздирающим выражением, с каким люди говорят о только что обнаруженном ужасном несчастье:
— Боже, как вы ее любите!
Он еще раз признался:
— О да, я люблю ее!
Она ненадолго призадумалась.
— А меня? Меня вы никогда так не любили?
Он не стал отрицать, он переживал теперь одну из тех минут, когда люди говорят всю правду, и прошептал:
— Нет, я был тогда слишком молод!
Она изумилась:
— Слишком молоды? Почему?
— Потому что жизнь улыбалась мне. Только в нашем возрасте можно любить до самозабвения.
Она спросила:
— Похоже ли то, что вы испытываете близ нее, на то, что вы испытывали близ меня?
— И да и нет… а между тем это почти одно и то же. Я любил вас, как только можно любить женщину. А ее я люблю, как вас, потому что она — это вы; но любовь эта стала чем-то неотразимым, губительным, чем-то таким, что сильнее смерти. Я объят ею, как горящий дом пламенем!
Она почувствовала, что дыхание ревности иссушило в ней жалость, и заговорила тоном утешения:
— Мой бедный друг! Еще несколько дней, и она будет замужем и уедет. Не видя ее, вы, несомненно, излечитесь.
Он покачал головою:
— Нет, я погиб, я окончательно погиб!
— Да нет же, нет! Вы не увидите ее три месяца. Этого достаточно. Довольно же было вам трех месяцев, чтобы полюбить ее сильнее, чем меня, а ведь меня вы знаете уже двенадцать лет.
Тогда в избытке горя он стал молить ее:
— Ани, не покидайте меня!
— Что же я могу сделать, мой друг?
— Не оставляйте меня одного!
— Я буду навещать вас, когда бы вы ни захотели,
— Нет. Позвольте мне бывать здесь как можно чаще.
— Вы будете рядом с ней.
— И рядом с вами.
— Вы не должны ее видеть до свадьбы.
— О Ани!
— Или, по крайней мере, как можно реже.
— Можно мне остаться у вас сегодня вечером?
— Нет, в таком настроении нельзя. Вам надо развлечься, пойти в клуб, в театр, еще куда-нибудь, но не оставаться здесь.
— Я прошу вас.
— Нет, Оливье, это невозможно. Кроме того, у меня будут обедать люди, присутствие которых еще сильнее расстроит вас.
— Герцогиня и… он?..
— Да.
— Но я ведь вчера провел с ними весь вечер.
— Уж не говорите! То-то вы сегодня так хорошо себя чувствуете.
— Обещаю вам, что буду совершенно спокоен.
— Нет, это невозможно.
— Тогда я ухожу.
— Куда же вы так торопитесь?
— Мне надо походить.
— Это хорошо, ходите побольше, ходите до самой ночи, постарайтесь смертельно устать — и тогда ложитесь спать.
Он встал:
— Прощайте, Ани.
— Прощайте, дорогой друг. Я заеду к вам завтра утром. Хотите, я пойду на такую же страшную неосторожность, как бывало, — сделаю вид, что позавтракаю дома в полдень, а в четверть второго буду завтракать с вами?
— Да, превосходно. Как вы добры!
— Ведь я же люблю вас.
— И я вас тоже люблю.
— О, не говорите больше об этом.
— Прощайте, Ани.
— Прощайте, дорогой друг. До завтра.
— Прощайте.
