необходимыми распоряжениями. Пред хозяйские очи был вызван повар, и ему было предписано всемерно заботиться о том, чтобы впредь стол был роскошен. После чего мсье де Сегиран велел эконому представить реестр хранящихся в погребе вин и ликеров. Таковые имелись во множестве. Оставалось следить за меню. Мсье де Сегиран желал, чтобы оно было обильно и разнообразно. Отныне мсье де Сегиран ни о чем так не пекся, как о столе, не ради себя, а ради своей дорогой супруги, которую он не переставал понуждать запастись недостающими ей силами. Сперва мадам де Сегиран неохотно подчинялась этим настояниям, обеспокоенная тем, что предаваться утонченностям чревоугодия грешно; но мсье де Сегиран так убедительно представил ей цель, к которой он стремился, что она дала себя уговорить последовать советам знаменитого мсье Дагрене, подобно тому как в тех же видах она покорялась супружескому пылу мсье де Сегирана. И, успокоив свое благочестие, она уже не так противилась нежным прельщениям сластолюбия, которые предлагались ей каждый день и к которым ее склонял мсье де Сегиран.
Я помню, ничего не могло быть занятнее, чем слушать речи мсье де Ларсфига о поварском искусстве и его бесконечные рассуждения об этом предмете, которым он досконально владел во всех его частях. Мсье Де Ларсфиг знал наизусть все супы, всё жаркое, все виды Дичи, все роды живности, всех рыб, все овощи, все плоды, все пряности, соуса и приправы. Ему были знакомы все приношения, которыми времена года служат кому. Их перечень он начинал с весны, когда природа вручает свои первины. Она дарит молочного теленка, откормленного цыпленка, домашнюю утку и голубя, молодого кабана, косулю, молодых зайцев и кроликов, свежий шпинат, сморчки и грузди, тогда как к лету она приносит молодую пулярку, петушка, фазанчика, перепелку, дикую утку, дикого голубя и некоторые фрукты. Но не осенью ли она являет себя во всем изобилии, с бараниной и свининой, каплунами и жирными цыплятами, серыми и красными куропатками, тетеревами и бекасами, водными птицами, рыбами? При этом исчислении глаза мсье де Ларсфига светились священным огнем, и казалось, он завидует дарованной профессионалам чести орудовать всеми этими кулинарными богатствами. варить их, приправлять, фаршировать, стряпать, подавать, поливать крепкими и изысканными соусами, сдабривать перцем, гвоздикой, мускатным орехом и мускатным цветом, имбирем, лимоном, горчицей и уксусом.
Итак, к этим роскошествам стола, столь соблазнительные картины которых живописал мсье де Ларсфиг мадам де Сегиран не осталась равнодушной и через несколько месяцев начала уже ощущать действие режима прописанного ей мсье Дагрене. Замечавшееся у нее исхудание уступило место легкой полноте, а томность сменилась живостью, которой нельзя было не заметить. Красота ее, впрочем, нисколько от этого не пострадала, а. наоборот, стала как-то гармоничнее и законченнее. На лице снова появился румянец, и вся она дышала здоровьем, чему весьма радовался мсье де Сегиран, заключавший отсюда, что скоро она будет вполне приспособлена к делу природы и что никакое препятствие тому уже не помешает. Мадам де Сегиран, казалось, и сама ждала того же, и можно было подумать, будто ей хочется воспользоваться тем, что ее тело еще свободно от излишнего бремени, чтобы побольше двигаться. Нередко она отрывала мсье Сегирана от его бирюлечных комбинаций и увлекала на эспланаду замка поиграть в шары. Мсье де Сегиран охотно соглашался. Его восхищало в жене это возрождение юности, и он вторил ему с добродушной солидностью. В эту пору мадам де Сегиран, жившая прежде чрезвычайно уединенно, начала появляться в городском обществе. Довольно часто карета доставляла ее в Экс. Она с видимым удовольствием принимала участие в беседах, сохраняя в то же время пристойнейшую сдержанность в речах и поведении.
Это легкое рассеяние было у мадам де Сегиран на самом деле только кажущимся, и она не переставала: быть такой же твердой в вере и таких же безупречных нравов. В ней по-прежнему неизменно сказывались серьезность воспитания и строгость привычек. В этоом могли убедиться, когда однажды маркиз де Турв, вздумав обратиться к ней с некими слишком смелыми любезностями и попытавшись дополнить слова телодвижениями, получил от нее такой суровый и надменный отпор, что отступил совсем пристыженный, клятвенно уверяя, что впредь не станет пытаться щупать жеманниц и богомолок и что Сегиран счастливый человек, раз он женат на женщине, предоставляющей ему одному пользоваться ее красотой.
Была ли тому причиной эта неприличная выходка мсье де Турва или же известное сожаление о том легком рассеянии, которому она дала себя увлечь, но с этого времени мадам де Сегиран понемногу перестала показываться в городском обществе. Она еще больше предалась своим благочестивым чтениям и своим одиноким прогулкам в кармейранском саду. Она как будто предпочитала не запираться в комнатах замка, где ее словно стесняла какая-то духота, от чего у нее иногда внезапно к лицу приливала кровь, озарявшая ее красоту мимолетным румянцем, который был ей, видимо, неприятен и который она выходила освежить и погасить на вольном воздухе сада.
Там ей особенно нравился один боскет, незадолго до того устроенный мсье де Сегираном в самой отдаленной его части и расположенный симметрично с тем, в котором струился источник. Здесь на подножии водрузили статую, изображавшую античного пастуха, играющего на флейте. Эта изящная мраморная фигура представляла, посреди листвы превосходное украшение. У ее ног и любила уединяться мадам де Сегиран. В тишине этих мест она слушала, как бежит ключ в соседнем боскете, и ей казалось, будто флейта языческого пастуха сопровождает ропот ближних вод мелодическими звуками. Тогда мадам де Сегиран прерывала чтение и, опустив книгу на колени, внимала воображаемому концерту. А иногда она закрывала лицо руками и подымала его не раньше, чем заливший его румянец в достаточной мере рассеивался; но тогда ей казалось, будто мраморный пастух с высоты своего подножия глядит на нее насмешливо, словно угадав причину внезапного огня, оживлявшего устремленные на него украдкой прекрасные глаза. И мадам де Сегиран, смущенная и встревоженная, с содроганием ощущала в самой темной своей глубине что-то тайное и сладостное, что пробуждалось в ней помимо ее воли и что она страшилась себе объяснить.
Между тем мадам де Сегиран достаточно хорошо умела рассуждать, чтобы не понять того, что в ней про. исходило. Другая на ее месте, быть может, просто приписала бы слишком обильному и слишком возбуждающему питанию эти приливы крови, налетавшие на нее своими обжигающими порывами; но мадам де Сегиран была не из тех робких умов, которые боятся самопостижения и предпочитают не знать себя до тех пор, пока какое-нибудь нежданное событие не укажет им на то, чего они уже не в состоянии скрыть.
Ее набожность была искренней, и ее обращение также. От ее прежних заблуждений в ней не осталось ничего. Она приняла без оговорок верования и обряды, коими наша религия отличается от так называемой реформатской, но все же от былого гугенотства у нее сохранилось известное доверие к собственным взглядам на самое себя. Мадам де Сегиран не страшилась заходить довольно глубоко в том саморассмотрении, при помощи которого мы открываем самих себя и узнаем о себе истину, и для этого она почти не нуждалась в чьей бы то ни было помощи. Другими словами, для самопостижения мадам де Сегиран мало обращалась к тому содействию, которое нам оказывают наставники и руководители нашей совести. Мы помним, что в свое время их усилия убедить ее не привели ни к чему и что своим обращением она была обязана собственным раздумьям. Мсье дю Жардье и прочим оно бы не удалось, если бы она не взяла на себя прийти с ним к соглашению. А потому мадам де Сегиран, неукоснительно исполняя свои религиозные обязанности, скорее сторонилась какого-либо руководства. По прибытии в Кармейран она избрала себе в духовники среди эксского духовенства доброго священника по имени мсье Лебрен, известного чистотою веры и душевной простотой. Мсье Лебрен был, так сказать, машиной для таинств. Он совершал их с милой наивностью и применял их формулы к тем, кто его просил об этом, не видя притом дальше собственного носа. На исповеди мсье Лебрен меньше всего расспрашивал и не выказывал стремления побуждать кающихся к утонченному исследованию совести. Он довольствовался общим видом грехов, в которых ему решали сознаться, и не требовал внимательного их изучения.
Никогда он не задавался целью проникнуть в душу глубже того, чем она ему открывалась. И мадам де Сегиран была весьма довольна пастырством мсье Лебрена, которому она доверяла лишь самые внешние свои области, причем он ни разу не пытался обратиться к более глубоким, над каковыми она сохраняла,
