его призывам. Можно жить вместе с ним и ощущать его напор в самой сокровенной своей глубине, не поддаваясь ему. Разве не все мы в таком положении? Грех бродит вокруг нас, окружает нас, опутывает, и редко случается, чтобы он, в конце концов, не проник в нас с тем большей легкостью, что бывают темные умы, в которых он пребывает в первородном состоянии и еще до того мгновения, когда он обнаруживает свое присутствие. Но что его потаенные или внезапные попытки не толкают нас сразу же на резкий отпор ему, вот что странно и вот что должно служить нам предостережением против самих себя! Как раз так обстояло дело с мадам де Сегиран, и она готова была видеть в этом действие какого-либо непостижимого колдовства или опасного чародейства.
Однако, прежде чем уверовать в это, мадам де Сегиран упорно доискивалась в самой себе причин той легкости, с какой она отнеслась к соблазнительному образу, неожиданно обнаружившему перед ней склонность, которой она в себе не подозревала. Не приходилось ли ей усматривать как бы предугадание этой склонности в ее всегдашнем пристрастии к занятиям религией, как если бы ей хотелось заранее прибегнуть к оплоту, который они воздвигают в нас, научая нас нашим обязанностям? Не для того ли, чтобы лучше оградить себя от увлечений тела и крови, приняла она веру, чьи многочисленные обряды оставляют нашим плотским стремлениям возможно меньше свободы? И не эти ли основания побудили ее согласиться на брак, где любовь была ни при чем и где она искала лишь безопасности, каковая, по ее мнению, должна была в нем быть полной? Беря в мужья мсье де Сегирана и зная точно, чего он от нее ждет, не желала ли она свести дело плоти к тому, чем оно должно быть, дабы согласоваться с велениями природы? Выйдя замуж, не жила ли она в скромном уединении, избегая появляться в легкомысленном обществе и в вольных компаниях и подчиняясь единственно желаниям мсье Де Сегирана? Но что было пользы от всех этих предосторожностей? Несмотря на все, грех приближался ныне, правда, еще потаенный и лицемерный, но словно чтобы показать, что он не откажется от того, чтобы овладеть ею как властелин, когда настанет час!
Хотя в глубине души мадам де Сегиран и чувствовала, что сама она ничем не способствовала той тревоге, которую она переживала, она все же делала себе упреки
Беспокойные и мрачные размышления, которым она предавалась и к которым возвращалась беспрестанно, привели мадам де Сегиран в состояние странной меланхолии. Вскоре ее прелестный румянец поблек, и полнота ее форм опала. Эта перемена не преминула встревожить мсье де Сегирана, особенно когда он увидел, что его жена отказывается следовать режиму, предписанному ей мсье Дагрене и давшему такие прекрасные результаты. Но ни настояния, ни просьбы не могли побороть отвращения, которое мадам де Сегиран проявляла к пище, даже самой нежной и самой легкой, и которое мсье де Сегиран рад был бы приписать тому, что преисполнило бы его радости. Но от этой надежды ему пришлось отказаться: мадам де Сегиран чахла сама по себе, без того, чтобы какая-либо видимая причина могла объяснить происходившую в ней перемену, в которой она каждый день убеждалась перед своим зеркалом. Каждый день она подолгу созерцала в нем не только свое лицо, но и все свое тело. Она изучала его вид не для того, чтобы любоваться его красотой, а для того, чтобы проникнуться к нему омерзением и возбудить в себе презрение к нему. Она старалась видеть в нем лишь сосуд нечистоты и орудие похоти и ненавидела его всеми силами своей добродетели.
В обуревавшем ее душевном смятении, с которым она не могла уже совладать, ее посещали странные мысли, как, например, о том, что она во власти какого-то чародейства или колдовства. Иногда ей казалось, что она поддалась игре воображения и стала жертвой жалкого самообмана. Разве существует в действительности такая разница между одними объятиями и другими, разве есть такие, которые доставляют столь особенные наслаждения, что ради них стоило бы поступиться спасением души? Разве любовное действо не всегда одно и то же, и что можно от него ждать, кроме того, из чего оно состоит, то есть услады, одинаковой для всех, кто его совершает?
Как ни была взволнована мадам де Сегиран, она все же не утратила способности рассуждать, и ее рассуждения приводили ее иной раз к выводам, которые, если она на них и не задерживалась, тем не менее занимали ее некоторое время. Не являлось ли наилучшим средством рассеять этот мучивший ее самообман – сравнить его с действительностью? Разве надежда вновь обрести телесный мир не стоила того, чтобы позволить плоти испытать то, чего она желает? Как знать, не таит ли грех собственную смерть в своем свершении, подобно тому как нарыв разрешается от гноя, если разрушить его оболочку? Не есть ли всякое искушение не более чем туман, чьи призраки не могут противостоять устремленному на них взгляду, и что от них остается, если их увидеть в их облачной тщете?
Но на этом пути мадам де Сегиран сразу останавливали ее искреннее благочестие и искренний страх божий, а если бы она их и превозмогла, она все равно не могла бы признать себя вправе, ради личной выгоду вовлечь во грех того, кого она избрала бы орудием, которым положила бы конец своим терзаниям и уяснила бы себе их сущность. Делясь своим грехом, она бы его удвоила, ибо, если она и могла бы покаяться в своей вине и искупить ее, у нее не могло быть никакой уверенности, что ощутит раскаяние в своей вине тот, кто впадет в нее вместе с ней. Таким образом, человек, которого бы она сжимала в своих объятиях и который, быть может, показал бы ей тщету ее самообмана, был бы ею малодушно обречен на вечное осуждение, и она ввергла бы в гибель его одного, разве лишь он увлек бы и ее за собой. И этот образ был так жив и так ярок, что мадам де Сегиран содрогалась от ужаса, ибо от ее гугенотской юности в ней сохранились библейские видения, воскресавшие в ней пламенеющими анафемами. То ей чудилось, что она катится в бездну, обнявшись с соучастником своего греха; то, стоя над пропастью, она видела его окруженным огненными языками, обагрявшими своим отсветом ее щеки, горящие сквозь их бледность и худеющие с каждым днем.
Со времени женитьбы своего брата на мадмуазель д'Амбинье или, точнее, со времени смерти первой мадам де Сегиран кавалер де Моморон не изволил больше показываться в Эксе, куда его мать тщетно призывала каждый год, по окончании кампании и возвращении галер в порт для разоружения. Как известно, в конце октября галерная эскадра возвращается на зимовку в Марсель или Тулон и выходит в море, если то требуется, лишь весной. По разоружении галер шиурма остается на судне, равно как и надзирающие за нею комиты и аргузины, а командующие ею офицеры, пользуясь этим, разъезжаются по домам для устройства
