творящимся там бесовским мерзостям, но что эта адова дщерь, при помощи каких-то зелий или чар, отняла у него память об их преступных бесчинствах, дабы он не мог их изобличить и в них покаяться и был таким образом неминуемо осужден. Поэтому, быть может, он и вполне искренно утверждает, будто не выходил из своей комнаты в турвовском доме, но, чистосердечен он или нет, с этим Ла Пэжоди все равно опасно знаться и водиться, ибо он носит в себе яд ужасного греха, которым, сам того не зная, может заразить других, и мечен на лбу когтем сатаны. Впрочем, добавлялось к этому, если бы даже мсье де Ла Пэжоди и сохранил воспоминание о своем бесовском приключении, он едва ли бы старался от него очиститься, будучи по своим воззрениям вольнодумцем, безбожником и отъявленным нечестивцем, мало помышляющим о божьем суде. Мсье де Ла Пэжоди давно уже вознамерился быть проклятым и, не забывая о том, чего надлежит желать своему ближнему и ждать от небесного милосердия, разве не позволительно считать его уже отныне таковым?
Естественно, что никто так пламенно не поносил мсье де Ла Пэжоди, как мадам де Галлеран-Варад. В этом она усердствовала и растекалась хулой. Встречаясь с мсье де Ла Пэжоди, она крестилась и затыкала нос, чтобы избежать серного запаха, который, по ее словам, он распространял. Это кривляние забавляло мсье де Ла Пэжоди, который был довольно равнодушен к тому, о чем шептались у него за спиной. С него было достаточно, если в глаза с ним обходились приветливо, а остальное его мало заботило, в особенности если эти благосклонные лица были женские. А мсье де Ла Пэжоди видел, что, после его возвращения из кочевья, расположение к нему не уменьшилось. Старая мадам Де Сегиран по-прежнему называла его своим маленьким Ла Пэжоди, и многие дамы были бы рады услышать на подушке, предпочтительнее ли тайные прелести цыганских красавиц их собственным. Но мсье де Ла Пэжоди, вопреки своему обыкновению, не спешил произвести между ними выбор и казался безучастен к их многозначительным взглядам, из чего мадам де Галлеран-Варад сострадательно заключила, что дьявол, коему он предался в лице темнокожей дьяволицы, поразил его злыми чарами, лишившими его мужеской силы. Она утверждала, что так часто бывает с теми, кто имеет сношения с сообщниками сатаны. Ей когда-то поведал об этом один францисканский монах, весьма опытный в подобного рода делах, ибо он в свое время судил, приговорил, заклял и сжег двадцать с лишним колдуний и колдунов. И, по словам мадам де Галлеран-Варад, такая же участь ожидала и мсье де Ла Пэжоди, чему она премного радовалась, заранее любопытствуя увидеть, каков-то он будет среди горящих угольев и дров.
Эти и еще многие другие речи, неудобства и даже опасности, коих мсье де Ла Пэжоди не замечал, достигли и до слуха мсье и мадам де Сегиран, несмотря на уединение, в котором те жили в Кармейране. Мсье де Сегирана они только забавляли. Благосклонность все столь же подчеркнутая, каковую его мать продолжала выказывать мсье де Ла Пэжоди, защищала в его глазах этого молодого человека, который по- прежнему ему нравился, хотя многое в нем его и коробило, а именно его неисправимое нечестие и распущенность нравов, но мсье де Сегиран с удовольствием вспоминал путешествие в Париж, когда он ехал свататься к мадмуазель д'Амбинье и мсье де Ла Пэжоди оказался таким приятным попутчиком, равно как был ему благодарен за то, что тот, когда мадмуазель д'Амбинье стала мадам де Сегиран, не старался сделать более тесною близость, на которую вправе мог бы рассчитывать. Мсье де Ла Пэжоди сам понимал, что его манера держать себя не такова, чтобы прийтись ко двору в Кармейране, и соблюдал в своих отношениях с молодой четой сдержанность, от которой никогда не отступал и которая проявлялась всякий раз, когда им приходилось встречаться. Кроме того, мсье де Ла Пэжоди пленял мсье де Сегирана своими музыкальными дарованиями. Мсье де Сегиран был очень чувствителен к гармонии. Не играя сам ни на каком инструменте, он любил слушать тех, кто на таковых играл, и затем усердно напевал услышанные и запомнившиеся ему мотивы, что нередко делало его невыносимым, ибо он весь гудел припевами.
Эту страсть к куплетам и руладам мсье де Сегиран разделял со своим братом, кавалером де Момороном, который тоже был великий мурлыкатель песенок и арий. Правда, те, что ему нравились, были по большей части омерзительны, благодаря словам, коими он их уснащал и непристойностью коих наслаждался. Все же, несмотря на такого рода предпочтение, мсье де Моморон не был чужд и более возвышенной музыки. А потому имел обыкновение держать у себя на галере маленький оркестр, который и возил с собой в морских походах. Своих музыкантов он одевал в красивые цвета и требовал, чтобы в дни сражений они оставались на палубе, пока не начнут прыгать ядра, а затем премного потешался, смотря, как они бросаются врассыпную и бегут прятать свой страх в недра камбуза, чему хохотал во все горло, ибо приближение боя всегда приводило кавалера де Моморона в отличное расположение духа.
Итак, как мы уже сказали, мсье де Сегиран питал к мсье де Ла Пэжоди некоторую слабость, и чем больше мсье де Ла Пэжоди выказывал себя неисправимым вертопрахом, безбожником и нечестивцем, тем больше мсье де Сегиран усматривал в той сдержанности, какую мсье де Ла Пэжоди соблюдал в своих отношениях с ним и с его женой, лестную дань, приносимую им обоим. Разве не служило это доказательством уважения, которое блистательная добродетель мадам де Сегиран внушала наиболее дерзким, равно как и признаком почтительных чувств, пробуждаемых его личными достоинствами? А потому мсье де Сегиран при всяком случае отзывался о мсье де Ла Пэжоди с мягкостью, коей не изменил даже и после своей странной встречи с ним в тот день, когда он возвращался с птичьей ловли с мадам де Сегиран и мсье де Ла Пэжоди предстал им сидящим на цыганской телеге и едущим куда глаза глядят в обществе смуглой девушки, у которой в ушах были подвески, а на шее – ожерелье из золотых цехинов.
Со времени этой встречи, о которой, сама не зная, почему, она неоднократно вспоминала, мадам де Сегиран ни разу не видела мсье де Ла Пэжоди. Ей было известно только то, что его встречали в разных местах все с той же молодой цыганкой. Потом, также от мужа, она узнала о неожиданном возвращении мсье де Ла Пэжоди в турвовский дом и о его шутке, которой он хотел сделать так, чтобы его побег считался несуществовавшим. Но мадам де Сегиран не придала особого значения этим рассказам. Она была настолько занята собой, что мало обращала внимания на то, что делают другие. Поглощавшие ее борения совести были из тех, которые всего упорнее и настойчивее сосредоточивают нас на самих себе, и к тому, чтобы разрешить их, мы прилагаем все свои способности. Мы всецело отдаемся личной муке, и ничто не в состоянии нас от нее отвлечь и отстранить. В ней мы замыкаемся и укрываемся всей силой нашего горя, и это внутреннее усилие делает нас безучастными ко всему иному. И мадам де Сегиран, дойдя до такого состояния, переживала все его последствия и, казалось не интересовалась ничем вокруг, хотя покорно исполняла все, чего от нее требовали, но при этом ничто и могло нарушить и прервать владевших ею беспрестанных размышлений о душевном состоянии, всю плачевность которого она понимала и из которого не видела выхода.
Как ни ушла мадам де Сегиран в себя, она старалась по возможности этого не обнаруживать и продолжала наряжаться, как всегда. Мсье де Сегиран очень любил видеть ее в красивых платьях и не отказывал ей ни в чем для того, чтобы они были восхитительны. Ему доставляло большое удовольствие, если она прогуливалась в саду или сидела дома одетой так, словно ей предстояло встретить или принять у себя многолюдное общество. Он не скупился для нее ни на красивые ткани, ни на уборы, ни на украшения, и, глядя на нее, ему было приятно думать, что все это она носит ради него одного и что эти миловидные или пышные наряды прикрывают тело, чьи сокровеннейшие тайны ведомы только ему. Это преисполняло его своего рода гордости, обострявшей его желания. Он был настолько убежден, что никто никогда не осмелится оспаривать у него обладание всеми этими прелестями, что не испытывал ни малейшей ревности, если все ими любовались. И он так тщательно укрывал мадам де Сегиран в глуши не для того, чтобы отдалить от нее людей, которые могли бы начать превозносить ее чары, а для того, чтобы с большим удобством и спокойствием наслаждаться ее красотой.
Таким образом, об этой красоте мадам де Сегиран по-прежнему заботилась, хотя в глубине души ее ненавидела, потому что была ею обязана телу, чью бренную, плотскую и чувственную сущность она презирала. Если бы мадам де Сегиран повиновалась только собственному влечению, она подвергла бы это тело самым суровым лишениям и самым жестоким истязаниям. Во всяком случае, она перестала бы его
