ли по совестливости, то ли из уважения к своему дяде.
В этом человеке меня поразило еще одно: он никогда не читал Мемуаров о царствовании Карла IX[196]. Вот убедительное тому доказательство. Кто-то упомянул в беседе с ним о «Добровольном рабстве» Этьена де Ла-Боэси; это один из трактатов, входящих в сии «Мемуары» (и такой трактат, если уж говорить все, что я о нем думаю, который представляет собою лишь расширенное ученическое сочинение и на долю которого выпала большая слава, нежели оно того заслуживает)[197]; Кардиналу захотелось увидеть сие произведение; он посылает одного из своих дворян, дабы тот прошел по всей улице Святого Иакова, спрашивая книгу «Добровольное рабство». Книготорговцы в один голос отвечали: «Мы не знаем, что это такое». Они позабыли, что сей Трактат содержится в Мемуарах о царствовании Карла IX. В конце концов сын некоего Блэза, довольно известного книготорговца, вспомнил это и сказал отцу; и когда тот дворянин снова зашел к ним, он сказал ему: «Сударь, есть тут один любитель редкостей, у которого найдется то, что вы разыскиваете, но без переплета; и просит он за эту книгу пять пистолей». — «Неважно», — отвечает Дворянин. Хитрец выходит в заднюю комнату, возвращается с тетрадями, которые он расшил, и получает свои пять пистолей.
Кардинал оставил также записки, дабы по ним написать потом историю своего времени. Г-жа д'Эгийон впоследствии справилась об этом у г-жи де Рамбуйе, услугами которой она могла воспользоваться. Г-жа де Рамбуйе спросила на сей счет мнение г-на де Вожла, который назвал ей г-на д'Абланкура и г-на Патрю. С первым она не захотела иметь дело из-за его веры, а что до Патрю, побеседовать с коим она поручила г-ну Демаре, то он ответил, что для лучшего составления этой истории надобно отказаться от всего остального; что он, стало быть, будет вынужден расстаться с жизнью при Дворе, пусть, мол, ему пожалуют бенефицию, приносящую тысячу экю ренты, или же единовременную сумму. Г-жа д'Эгийон предложила ему должность Наместника округи Ришелье. Он ответил, что даже за сто тысяч экю не согласен расстаться со своими парижскими друзьями и утратить их беседы. Впоследствии он мне клялся, будто был тогда в восторге, что его не поймали на слове, и что он пришел бы в ярость, ежели бы его заставили расхваливать тирана, который упразднил все законы и надел на Францию невыносимое ярмо. Всего каких-нибудь четыре года назад г-н де Монтозье полагал, что в какой-то мере способствовал назначению на вышеназванную должность г-на д'Абланкура, ибо г-жа де Вижан, с коей он и Шаплен имели случай говорить, ушла в твердом убеждении, что различие в вероисповедании не может здесь служить препятствием и что г-жа д'Эгийон не могла сделать лучшего выбора. Но это ни к чему не привело, хотя с ним и расстались, назначив ему две тысячи пенсии. Поговаривали, что епископ Санси в Сен-Мало работает над историей и над Записками Кардинала, но они так и не появились. Когда этот дворянин из Сен-Мало был послом в Оттоманской Порте, его секретарю, по имени Мартен, удалось устроить побег из Семибашенной Цитадели знатным полякам и некоей даме, которая обещала выйти за него замуж. Мартен спасся вместе с ними. Санси получил за это сто ударов палкой по пяткам. В ту пору он еще епископом не был.
После смерти Кардинала нашли то, что впоследствии было названо его «Дневником»[198]. «Дневник» этот был опубликован. Из него видно, что многие из тех, кого Кардинал считал своими врагами, давали ему советы против своих же друзей.
Касательно Академии, которую Сен-Жермен назвал довольно колко «Псафоновым птичником»[199], я не могу ничего добавить к тому, что сказал г-н Пелиссон в составленной им «Истории». Скажу только, что Кардинал бывал в восторге всякий раз, когда ему присылали решение какого-либо трудного вопроса. Он благодарил за это академиков и просил присылать ему такие решения почаще. Но разве его скупость при этом не была смехотворной? Ежели бы он назначил вознаграждение для Вожла, на которое тот мог бы безбедно существовать, (Он восстановил пенсию Вожла, равную тысяче двумстам экю; но Вожла так ничего и не получил.) не занимаясь ничем, кроме Словаря, этот Словарь был бы составлен, ибо потом можно было бы ограничиться назначением членов комиссии, которые просмотрели бы вместе с ним каждую букву. Пришлось бы, разумеется, оплачивать и членов комиссии; но разве Кардиналу это что-нибудь стоило бы? Разве он платил людям из собственных средств? Это принесло бы Франции пользу и почет. Кардинал не подумал о том, чтобы построить здание для этой несчастной Академии.
Он был падок до похвалы. Меня уверяли, что во вступительном послании к некоей книге, которую ему посвятили, он вычеркнул слово «герой» и поставил «полубог».
Некий полоумный, по имени Лапер, додумался до того, что поместил на титульном листе одной из своих книг большое солнце, в центре коего был изображен Кардинал. От солнца отходили сорок лучей, на конце которых были начертаны имена сорока академиков. Канцлеру Сегье, как самому сведущему, достался прямой луч. Второй прямой луч, кажется, был отдан г-ну Сервьену, в ту пору Государственному секретарю; за ним шел Ботрю и прочие — «по мере своих заслуг», пользуясь словами суперинтенданта де Ла-Вьевиля. Лапер поместил туда Шерель-Ботрю вместо комиссара Абера, хотя Шерель-Ботрю вовсе не был академиком. Последний был родом из Оверни и сочинял нелепые трактаты по хронологии.
Я уже упомянул, что Кардинал любил одни только стихи. Однажды, находясь вдвоем с Демаре, которого ввел к нему Ботрю, он спросил у него: «Как вы думаете, что доставляет мне наибольшее удовольствие?». — «Печься о благе Франции», — ответил Демаре. «Отнюдь, — отпарировал Кардинал, — сочинять стихи». Он бешено завидовал успеху «Сида» по той причине, что его пьесы Пяти Авторов[200] имели не слишком большой успех. В пьесах он писал только отдельные тирады; но когда он работал, то никого не принимал. Кардинал не терпел, чтобы его исправляли. Однажды л'Этуаль, менее снисходительный, нежели остальные, заметил как только мог мягче, что в одном из стихов надо кое-что переделать. В стихе этом было всего-навсего три лишних слога. «Полегче, господин де л'Этуаль, — сказал ему Ришелье, словно речь шла о каком-нибудь Указе, — пропустим его и так».
Однажды он набросал план театральной пьесы со всеми мыслями, которые желал бы развить в ней; он дал ее Буароберу в присутствии г-жи д'Эгийон, которая, выйдя вслед за Буаробером, попросила его, чтобы он как-нибудь помешал появлению этой пьесы, ибо нелепее ничего нельзя было себе представить. Несколько дней спустя, чтобы выполнить эту просьбу, Буаробер в разговоре начал было искать какую- нибудь лазейку. Кардинал смекнул, в чем дело, и приказал: «Принесите кафедру для дю Буа (я потом скажу, почему он так его называл), он собирается читать проповедь». Впоследствии г-н Шаплен по распоряжению Кардинала внес в план пьесы кое-какие исправления; все они были крайне безобидны. Его Высокопреосвященство разорвал пьесу, затем склеил обрывки (причем все это ночью, лежа в постели) и наконец решил о ней более не упоминать.
У него был довольно дурной вкус. Известно, что он несколько раз кряду заставлял играть для себя глупейшую пьесу в прозе, написанную Ла-Серром. Называлась она «Томас Мор». В одной из сцен Анна Болейн говорит Генриху VIII в ответ на обещание Короля вступить с нею в брак: «Государь, нынче даже маленькие девочки смеются над обещанием жениться». В другой сцене, поучительно рассуждая о бренности всего человеческого, она говорит Королю, что королевский трон — это трон из соломы. «Стало быть, — отвечает Король, — он из бриллиантовых соломинок». «Соломинкой» в бриллиантах называется пятнышко, которое считается изъяном.
К литераторам Кардинал обычно относился весьма учтиво. Он ни за что не желал в присутствии Гомбо сидеть в шляпе, потому что тот упорно оставался перед ним с непокрытой головой; положив свою шляпу на стол, Ришелье однажды сказал: «Мы только будем стеснять друг друга». Судите, однако, согласуется ли это с нижеследующим: он сел и заставил Гомбо читать комедию стоя, невзирая на то, что свеча, горевшая на столе (ибо дело происходило ночью), стояла слишком низко. Вот что значит быть учтивым и неучтивым в одно и то же время. (С ним это почти никогда не случалось. Обычно он заставлял Демаре надевать шляпу, усаживал рядом с собою в кресло и требовал, чтобы тот называл его попросту «Сударь».) Кардинала все же хвалили за то, что он умел быть внимательным, когда хотел. (Кардинал отвел герцогине Энгиенской маленькую комнату, где было шесть кукол: роженица, кормилица, почти как настоящая, ребенок, сиделка, повитуха и бабушка. М-ль де Рамбуйе, м-ль де Бутвиль и другие дамы играли с герцогиней в куклы. Каждый вечер кукол раздевали и укладывали спать, а на следующее утро снова одевали; их кормили, давали лекарства. Однажды она захотела их выкупать, ее с трудом от этого отговорили. «Ах, — воскликнула она, — и славный же малый Сен-Мегрен! Как хорошо он играет в куклы!».)
У Кардинала, по словам Ла-Менардьера, было намерение основать в Париже большую коллегию с пенсионным фондом в сто тысяч ливров, куда он хотел привлечь самых выдающихся людей нашей эпохи. Там должна была бы разместиться и Академия, которая и управляла бы этой коллегией. В Нарбонне, как
