Эфразия. — С тех пор как я переехала из Парижа в провинцию, я в Авиньоне впервые: прежде я никогда не была здесь. А так как местные жители крайне любопытны, они захотели больше узнать обо мне и стали меня нахваливать, дабы я, возгордившись, начала хвастаться, а они бы из слов моих извлекли пищу для дальнейших сплетен и пересудов. Но единственные похвалы, которых я жажду получить, — это одобрение моего мужа; только его мнение имеет для меня значение.
— Зачем отвергать то, что воздается вам по праву? — возразил шевалье. — Как бы далеко я от вас ни находился, уверяю вас, я переживал за вас и горько сожалел о том положении, в котором вы оказались.
— Кому ни разу в жизни не довелось испытать несправедливость? Я совершила оплошность и была за нее наказана.
— Согласен, но наказание явно превзошло ваш проступок, и я полагаю, брат мой зашел слишком далеко.
— Когда речь идет о заблуждениях Альфонса, я никогда не смогу с вами согласиться: тот, кто любит, всегда прав; прощать — наш долг; прощать супруга — наслаждение.
— Ах, сестрица, как вы великодушны! И сколь счастлив тот, кто сумел завладеть вашим сердцем!
— К сожалению, шевалье, не все разделяют ваше мнение. Увы, Альфонс, похоже, теперь таковым себя не считает.
— Вы очень страдали все это время?
— Я вновь увиделась с мужем, так что все забыто.
— Однако этот Вильфранш очень дурно вел себя.
— В его возрасте многие глупости простительны, тем более что он жестоко за них поплатился.
— Мой брат с трудом уладил дело о дуэли. Полагаю, он сообщил вам, что несколько дней назад он получил грамоту о помиловании.
— Наверное, он щадит меня, а потому умолчал об этом.
— О, вы всегда его оправдываете!
— Тому причиною любовь. Но скажите, Вильфранш был вашим другом?
— Да, мы служили в одном полку. Он был мне симпатичен; однако его поведение по отношению к вам заставило меня разочароваться в нем, и скажу вам честно, я его не простил.
— Там, где жизнь уступает свои права смерти, озлоблению нет больше места. Не пристало живым порочить память мертвых. Тот, кто покинул этот мир, уже не может защитить себя, поэтому продолжать преследовать его, питать ненависть к его праху является непростительной слабостью, я бы даже сказала — жестокостью. Ненависть — это тяжкий и опасный груз, который рано или поздно раздавит того, кто взвалил его на себя. Давайте похороним ее, завернем в саван вместе с тем, кто породил ее. Разве не достаточно, что наша ненависть преследовала его до могилы? Может статься, и нас кто-нибудь возненавидит так же сильно. Уверена, в свой предсмертный час я буду готова простить даже того, кто покусился на мою жизнь, и я бы не хотела, чтобы душа моя, наполненная ядом ненависти, блуждала вокруг моих гонителей, наполняя их сердца ужасом. Разве я заслужу место у ног всеблагого Господа, если по Его примеру не стану проявлять милосердие?
При этих словах легкая дрожь пробегает по телу Эфразии, она краснеет и отводит взор от лица шевалье. В самом деле, кому... кому, о великий Боже! она решила поверить свои возвышенные мысли! Ведь можно было подумать, что сам Господь вещал ее устами, побуждая ее произносить то, о чем она намеревалась умолчать.
— Сударыня,— словно не заметив ее замешательства, продолжил шевалье, — мне совершенно ясно, что именно меня здесь и не хватало. Маркиз слишком ревнив, аббат слишком суров, а вам требуется посредник и миротворец.
И тут шевалье осторожно попросил подробно рассказать ему о несчастьях, пережитых собеседницей в замке Ганж, но Эфразия решительно отказалась.
— К чему, — ответила она, — ворошить прошлое, когда сегодня все стараются помочь тебе поскорее забыть пережитые тобой горести?
— Ах, сударыня, как бы мне хотелось, чтобы вместо горестей вы вспоминали только удовольствия! — пылко воскликнул шевалье. — Теперь позвольте мне удалиться. Боюсь, я и так злоупотребил вашей добротой. К тому же я опасаюсь, что подле вас меня поджидает слишком много неожиданностей.
— Не бойтесь, шевалье, — любезным тоном произнесла Эфразия, — наша беседа свидетельствует исключительно о дружеских чувствах, и клянусь вам, я буду питать к вам эти чувства до тех пор, пока вы будете стараться быть их достойным.
Шевалье удалился; а Эфразия, отправившись пожелать матери доброй ночи, задержалась у нее и рассказала ей о разговоре, только что состоявшемся у нее с самым младшим братом мужа; она призналась, что шевалье понравился ей гораздо больше, чем аббат. Она нашла шевалье благовоспитанным, остроумным, кротким — словом, таким, каким бы она хотела видеть своего сторожа в замке Ганж; ей даже показалось, что, если бы во время печальных событий шевалье был вместе с братьями, ей не пришлось бы вытерпеть столько мучений, сколько выпало на ее долю.
Г-жа де Шатоблан не разделяла ее мнения, напротив, она была уверена, что после пережитых дочерью несчастий та не должна доверять никому.
На следующий день весь город выстроился у дверей г-жи де Ганж. Подобные знаки внимания
в Авиньоне приняты, тем более что в нашем случае у них были две чрезвычайно веские причины — любопытство и неотразимое впечатление, произведенное Эфразией на балу у герцога де Га-дань. С согласия семьи маркиза де Ганж нанесла ответные визиты, за которыми последовали новые приглашения и развлечения: помня о пятистах тысячах франков наследства Ношера, все как могли стремились развлечь прекрасную маркизу.
Шевалье признался аббату, в какое смятение повергла его чувства жена брата.
— Друг мой, она — настоящий ангел, — восторженно доложил аббату шевалье. — Ни одна женщина не сравнится с ней. Сколько изящества, кротости, ума, сердечности! Не представляю, как мог ты сохранять рассудок, когда эта женщина пребывала в твоей власти!
— Никогда не надо злоупотреблять доверием, — назидательно ответил аббат, — а я, как тебе известно, был облечен весьма неприятной миссией!
— Ты вполне мог забыть об этом. Несчастный! Ты заставлял ее спать на соломе, в то время как ложем ей должны были служить лепестки роз! — возмущенно восклицал шевалье. — Ах, я был бы не в пример более снисходительным сторожем! Впрочем, все служители Церкви, и настоящие и будущие, всегда отличаются излишней строгостью. Однако это не в евангельском духе, дорогой мой. Ты рискуешь стать дурным священником!
— Я вообще не стану священником, — ответил Теодор. — Ты же знаешь: если мне захочется, я непременно женюсь; вряд ли я стану соблюдать целибат5. Однако ты влюбился в Эфразию!
Не возражай, я все вижу и высоко ценю оказанное мне доверие.
— Подумай сам, разве мог я не влюбиться в нее? Но, увы, как ты догадываешься, страсть моя безответна. Кстати, не вздумай проговориться о ней маркизу: этот ревнивец будет закатывать ей бесконечные сцены, а я, зная, что стал причиною слез этого ангельского создания, буду безутешен. Ах, друг мой, все же я не могу понять: как ты сумел пробыть так долго под одной крышей с этой женщиной и не влюбиться в нее?
— В свое оправдание скажу: я не такой легкомысленный, как ты, мой дорогой. Однако не кажется ли тебе, что после возвращения из замка Ганж Альфонс ведет себя с женой излишне холодно?
— Я с тобой согласен. Впрочем, брат наш вообще с трудом меняет свое мнение. Не исключено также, что он озабочен вопросом о наследстве. Кстати, как тебе кажется — не пора ли нам вмешаться? Если жена его останется в стороне, беспокоиться не о чем, но если она предпримет какие-либо меры предосторожности — а я уверен, мать заставит ее это сделать, — то вряд ли нам достанется даже сотня луидоров. А согласись, в нашем возрасте нам обоим нелегко оказаться на иждивении брата, который, каким бы справедливым он ни был, далеко не во всем станет удовлетворять наши желания. Что надо сделать, дорогой Теодор, чтобы помешать этой женщине передать все полученное ею наследство сыну?
— Черт возьми, — ответил аббат, — я вижу только один выход — продолжать компрометировать Эфразию, но таким образом, чтобы никто не смог нас ни в чем заподозрить. Надо, чтобы все
