своими лучами, чем душа Эрнестины осквернится подобным злодейством.
И молодой человек пытается уйти прочь из этого дома... Госпожа Шольц удерживает его:
– Герман, вы себя губите. Прислушайтесь к моим словам, друг мой, последний раз взываю к вашему благоразумию... Может, напрасно я все это вам рассказываю, но имейте в виду – против вас дают показания шестеро свидетелей. Они видели, как вы выносили из дома деньги и им известно, как вы собираетесь ими распорядиться. Вы питаете недоверие к графу Окстьерну. Вам понадобилась сотня тысяч дукатов, чтобы выкрасть Эрнестину и бежать с ней в Англию... Судебная процедура уже началась. Снова повторяю: одного моего слова довольно, чтобы остановить ее ход... Вот моя рука Герман, согласитесь принять ее – и дело ваше будет улажено.
– Сонмище подлых измышлений! – восклицает Герман. – Речи фальшивы и непоследовательны! Будь Эрнестина, как ты утверждаешь, женой сенатора, мне ни к чему было бы воровать для нее исчезнувшие у тебя деньги. Если же я похитил эту сумму для Эрнестины, значит, ложно то, что она – жена графа. Раз ты обманываешь столь беззастенчиво и нагло, значит кража эта – лишь западня, расставленная для меня твоей злобой. Но ничего... я найду... во всяком случае, тешу себя надеждой, что найду способ защитить свою честь. Тебе не удастся запятнать ее. Отыщутся и те, кто, убедившись в моей невиновности, раскроют преступления, на которые идешь ты, желая отомстить мне за пренебрежение к твоим чарам.
Произнеся это, он вырывается из все еще распростертых ему навстречу объятий Шольц, старающейся удержать его, и бросается на улицу, намереваясь направиться в Стокгольм... Несчастный! Он не представлял, насколько уже запутался в цепях...
У ворот дома его поджидают десять человек, они хватают его и грубо волокут в тюрьму, как последнего негодяя. Все это происходит на глазах этой бездушной женщины, казалось, испытывавшей наслаждение от зрелища бесконечного отчаяния, в которое повергла беднягу ее исступленная ярость.
– Ну вот и все! – восклицает Герман, очутившись взаперти. – Еще одна несправедливость. Остается лишь вопрошать небеса, какие новые невзгоды готовы они обрушить на мою и без того израненную душу. Окстьерн... Коварный Окстьерн, это ты вдохновил этот заговор, и я оказался жертвой ревнивой злобы и твоей сообщницы, и тебя самого... Так человек в один миг опускается до крайней степени унижения и несчастья! Я воображал, будто одно злодейство столь обесценивает жизнь человеческую... Но это не так... Чтобы считаться преступником, достаточно оказаться под подозрением. А чтобы быть раздавленным, достаточно лишь иметь влиятельных врагов! Но ты, моя Эрнестина... Ты, чьи клятвы еще согревают мою душу... Принадлежит ли мне по-прежнему твое сердце в эти тяжкие времена? Невинна ли ты, подобно мне? Не коснулась ли тебя вся эта грязь?.. О, Боже Правый! Что за отвратительные подозрения! Едва промелькнувшая мысль об этом угнетает меня сильнее всех свалившихся на меня бед... Эрнестина виновна... Эрнестина предала своего возлюбленного!.. Нет, ложь и клевета никогда не зародятся в недрах ее чувствительной души... А нежный поцелуй, чей вкус я все еще ощущаю... Единственный восхитительный поцелуй, который я получил от нее в дар, разве мог он исходить от уст, оскверненных обманом?.. Нет, нет, душенька моя, нет... нас обоих обманывают... Эти чудовища хотят воспользоваться моим положением, чтобы принизить меня в твоих глазах!.. Ангел небесный, не позволяй себя обольстить с помощью жалких людских уловок. Пусть душа твоя, источающая божественную чистоту, сумеет укрыться, – по примеру своего Создателя, – от земной неправедности!
Безмолвная темная тоска завладевает этим отверженным. Чем яснее осознает он неотвратимость своей судьбы, тем невыносимее становится его печаль и тем с большим исступлением бьется он в своих цепях. То он желает прибегнуть к помощи юридической защиты, то, минуту спустя, жаждет припасть к ногам Эрнестины. Он катается по полу, оглашая своды камеры пронзительными криками... Затем поднимается, стараясь смести преграды на своем пути, наваливается на них всем своим весом, ранит себя и окровавленный снова падает рядом с барьерами, которые ему не удается расшатать, и его единственным оружием становятся рыдания и слезы... Лишь в борьбе с этими приступами отчаяния его поверженная душа еще цеплялась за жизнь.
Ничто на свете не сравнимо с безысходностью положения узника, чье сердце сгорает от любви. Невозможность объяснений ежесекундно усугубляет любовные страдания. Божественные черты, столь обожаемые им на воле, здесь, в заточении, обращаются в змей, разрывающих душу. Тысячи химер завладевают им, попеременно сменяя друг друга: он то тревожен, то спокоен, то доверчив, то подозрителен, жаждет узнать правду – и в то же время боится ее. Он то ненавидит, то боготворит свой предмет, прощает его – и тут же обвиняет в измене. Душа его сродни бушующему морю – ибо в этой свободной стихии страсти насыщаются до предела лишь затем, чтобы после истощить и ослабить себя.
К Герману приходят на помощь и приводят его в чувства. Однако ему оказывают роковую услугу. К чему подносить к губам обреченного горькую чашу жизни, если на дне ее не остается ничего, кроме яда?
Ощущая необходимость защитить себя и осознавая, что жажда увидеть Эрнестину может быть утолена лишь при условии признания ее невиновности, он взял всю вину на себя. Началось расследование. Процесс оказался слишком крупным для провинциального трибунала, а потому было решено передать дело в высшую инстанцию в Стокгольм. Узника отправили в столицу, чем он – насколько это было возможно в его положении – оказался доволен, утешая себя мыслью, что будет там дышать одним с Эрнестиной воздухом.
– Я буду в том же городе, что и она, – с удовлетворением думал он. – Быть может, я что-то узнаю о своей участи... От Эрнестины наверняка все скрывают!.. А вдруг я смогу ее увидеть... Что бы ни случилось, там я буду подвергаться меньшим нападкам. Все, что находится рядом с Эрнестиной, очищается светом ее прекрасной души. Отблеск ее добродетелей распространяется на то, что окружает ее... Подобно тому, как солнечные лучи оживляют землю... Да, там, где находится она – мне нечего опасаться.
Бедняги влюбленные с вашими несбыточными мечтами!.. Грезы утешают вас, что ж, и это немало. А теперь оставим скорбящего Германа и проследим, что же происходило в Стокгольме с интересующими нас лицами.
Эрнестина, проводя время в бесконечных рассеяниях и празднествах, не позабыла о своем дорогом Германе. Невиданными зрелищами удалось ослепить лишь глаза ее, сердце же было преисполнено нежности к возлюбленному и билось лишь для него одного. Ей хотелось, чтобы он разделил с ней все удовольствия. Развлечения без Германа казались ей бесцветными. Она рвалась к нему, он мерещился ей повсюду – и всякий раз, убеждаясь, что это всего лишь иллюзия, она еще острее ощущала реальность утраты. Несчастная не знала, в каком ужасном положении оказалася тот, кто безраздельно владел ее душой. Она получила от Германа только одно письмо, написанное в ожидании прибытия негоциантов из Гамбурга. Позже были приняты все меры, чтобы она больше не получала писем. Стоило ей проявить беспокойство по этому поводу – отец с сенатором в один голос уверяли, что задержки связаны с необычайной занятостью молодого человека, и трепетная Эрнестина, чья чувствительная душа старалась избежать излишних треволнений, шла на поводу у тех, кто успокаивал ее. Едва в ней просыпались новые сомнения – ее тотчас просили умиротвориться. Полковник – от чистого сердца, сенатор – подло обманывая. Так, пока ее призывали к спокойствию, у нее под ногами незаметно разверзалась бездна.
Окстьерн развлекал и Сандерса. Он ввел его в круг министров. Высокая честь льстила полковнику, и он терпеливо дожидался исполнения обещаний графа, беспрестанно повторявшего, что сколь ни велики его старания, путь ко двору долог и труден.
Тем временем опытный искуситель Окстьерн, понимая, что преуспеть можно не только с помощью задуманных им преступлений, время от времени вел переговоры с той, кого так неистово желал совратить, на языке любви.
– Мне все чаще приходится сожалеть о своих хлопотах, – говорил он Эрнестине. – Чувствую, как власть ваших глаз мало-помалу одерживает верх над моей решимостью. Долг чести требует, чтобы я соединил вас с Германом, сердце же мое противится. О Небо праведное! Отчего щедрая рука природы наградила очаровательную Эрнестину столькими прелестями и столькими слабостями – сердце Окстьерна? Ах, не будь вы так прекрасны, мне было бы гораздо проще услужить вам, и не будь вы так неприступны, я не был бы так пылко влюблен!
– Граф, – отвечала встревоженная его речами Эрнестина, – я полагала, вы уже освободились от подобных чувств, и не подозревала, что они по-прежнему вас занимают!
– Не будьте несправедливы к нам обоим. Возможно ли согласиться с мыслью, что произведенное вами впечатление может померкнуть! Возможно ли предположить, что потрясение, испытанное моим сердцем от
