Сельва Гранадос заколебалась: она или не понимала задумки Новарио, или ей просто не нравилась мысль о том, чтобы углубляться в эту бумажную гору, по темному узенькому проходу, под свисающей паутиной.
– Мне нужно заново пережить ту ночь, повторить ее, разыграть, как пьесу в театре. Только так моя память проснется. Вы согласны?
Сельва Гранадос угрюмо кивнула.
Новарио пошел вперед. Мы с Гранадос остались вдвоем.
– Я уверена, что это ловушка.
– А что мы еще можем сделать? Он здесь командует.
– Вам легко говорить. Вам не надо лезть под паутиной. Я не боюсь пауков, но я не девочка, чтобы скакать по завалам.
Я оставил ее терзаться сомнениями в одиночку.
– Пойду поищу вон там. Если вдруг что, кричите.
Я очень долго водил лучом своего фонарика по бумажным стенам в поисках какой-нибудь голубой зацепки. Было трудно различать цвета под толстым слоем серой пыли. Я нашел голубую папку, но внутри оказалась работа о миссиях иезуитов. Когда мои глаза привыкли к сумраку и начали различать оттенки, я обнаружил и другие голубые папки: статистические данные, диссертация о Пармениде, монография о египетском боге Тоте, исследование о вулканах, диссертация об использовании двенадцатисложных стихов в творчестве какого-то забытого всеми поэта.
Исследовать содержимое папок было совсем не легко. Они лежали либо под десятками килограммов бумаг, и их приходилось извлекать рывками, либо на самом верху, и надо было карабкаться на вершину, чтобы достать ту или иную папку. До нескольких папок я просто не дотянулся, потому что до них нельзя было добраться, не разрушив при этом всю конструкцию. Чтобы сделать тут полную инвентаризацию, понадобится не один год.
Я уже решил сдаться, когда вдруг увидел – на самом верху одной из бумажных колонн – голубую тетрадку. Поскольку тетрадок тут было наперечет, я задался целью ее достать. Я начал карабкаться по стопкам книг, но побоялся упасть. Потом я попробовал взобраться на большой штабель бумаг и оттуда уже подпрыгнуть. У меня получилось. Тетрадка была у меня. Ее страницы пожелтели по краям, но по центру были еще вполне белыми. Надпись на первой странице – каллиграфическими крошечными буквами с большими интервалами между словами – гласила:
«Эта тетрадь – пустая».
Остальные страницы были девственно чисты. Когда я начал спускаться, я почувствовал какое-то движение под бумажным штабелем. Я цеплялся за все, что мог; фонарь полетел вниз, ударился об угол и погас. Все погрузилось в зыбкую тьму. Мне почему-то представилось, что под бумажной горой ползет какое-то огромное и липкое животное, и я обрушился вниз, как если бы вдруг превратился в еще одну папку или бумажный листок, затерянный между тысячами других.
Еще одна голубая тетрадь
Я не потерял сознания, хотя ударился сильно, так что оправился лишь через пару минут. Я лежал в основании бумажной горы. Поскольку фонарик погас, я не видел вообще ничего. Я попытался позвать других, но у меня не было сил. Я даже не помнил, кричал я или нет, когда падал? Если кричал, то Новарио с Гранадос могли услышать и сообразить, что у меня проблемы. Я глотнул воздуха и приготовился издать жалобный крик. Но тут я вспомнил сцену падения и пришел к выводу, что кто-то толкнул колонну, и этот кто-то еще находится где-то здесь. Я затаил дыхание, прислушиваясь. Ничего. Ни вздоха, ни шороха. Я был совершенно один – единственное живое существо на этой планете старых бумаг. Если здесь рядом был кто-то еще, то он, как и я, притворялся мертвым.
Сначала боль, шок от удара и страх были приглушены, как во сне, но уже очень скоро все стало гораздо хуже, как это бывает всегда, когда начинаешь задумываться о деталях. Мне надо было решить, можно мне уже двигаться или нет. Я не был уверен, что кто-то специально толкнул бумаги, чтобы я упал, но, с другой стороны, я не был уверен и в обратном, и даже если убийца находится где-то поблизости, я больше не мог оставаться под прессом, давящим па меня.
Я затратил несколько минут, чтобы продвинуться на считанные сантиметры. Я не хотел двигаться быстро, чтобы не вызвать нового обвала. Я не знал, сколько килограммов бумаги сможет выдержать моя спина. Я не видел, куда ползу, и боялся, что я еще глубже зарываюсь в гору. Как узнать, куда я продвигаюсь – в правильном направлении или нет? Поблизости раздалось какое-то шебуршение. А вдруг это крысы?! Я содрогнулся. Кроме страха, бумаги несли в себе холод смерти.
Я выдвинул плечо вперед, и мне показалось, что рука вышла из-под завала. Я прополз еще полметра и выбрался из кучи бумаг и пыли. То есть еще не совсем чтобы выбрался, но голова была на свободе. Через заляпанное окно дальше по коридору проникал слабый свет. Я немного передохнул и пополз дальше.
Потом я попробовал встать, но ноги меня не держали: они онемели – правая лодыжка болела. Во рту чувствовался привкус крови. Я провел языком по зубам, убеждаясь, что они все на месте.
Я не знал, где здесь выход. Я мог бы бродить по этажу в течение долгих часов, но тут раздался истошный крик Гранадос, настолько пронзительный, что преодолел даже глухое безмолвие бумаг и добрался до самого дальнего уголка этажа. Судя по всему, она была где-то близко. Луч фонаря прорезал темноту: Новарио. Я ужасно обрадовался, хотя и подозревал, что кто-то из этих двоих был виновником моего паления. Обиженный и счастливый, я двинулся в сторону фонаря. Вскоре слева от меня раздался еще один крик, и в коридор вышла Сельва Гранадос, сыгравшая свою роль испуганной женщины, на мой взгляд, с явным отсутствием чувства меры.
– Великолепно! – воскликнул Новарио. – Даже лучше, чем было раньше. Я начинаю вспоминать.
Гранадос обняла меня и издала радостный вопль, что выходило за рамки сценария. Новарио тоже сообразил, что это не импровизация заигравшейся актрисы.
– Что случилось? Крыса?
Позже Сельва Гранадос объяснила, что, поскольку ее отец был владельцем фабрики по производству дезинфекционных материалов, она никогда не боялась ни тараканов, ни пауков, ни крыс и никакой другой живности. В ее семье их считали священными животными, которые обеспечивали семью средствами к существованию.
Луч фонарика осветил мое лицо. Гранадос снова закричала.
– Не бойтесь. Это я, Миро.
– А кровь?
– Маленькое падение, – сказал я мужественным томом героя, который говорит о смертельном ранении, как о пустяковой царапине. Я взял фонарик из рук Гранадос и вошел в пещеру. Прошел, прихрамывая, около шести метров и тут фонарь высветил что-то такое, чего я явно не ожидал увидеть.
В конце туннеля была комната, забитая сломанными стульями.
В центре этого сложного сооружения (ножки стульев напоминали защитные шипы) на вращающемся кресле сидел человек. Мне было достаточно только раз осветить его лицо, чтобы понять, что он мертв. Казалось, что он был сделан из того же серого с желтым материала, что и все окружавшие его бумаги.
У меня за спиной возникла Гранадос и спросила, кто это был.
– Виейра, комендант, – сказал я. – Он исчез два дня назад.
На коленях у трупа лежала голубая тетрадь, как если бы смерть настигла его за чтением. Несмотря на потрясение, которое я испытал при виде покойника, я протянул руку и дотронулся до края обложки. Я раскрыл тетрадь на первой странице. Собственно, я был почти уверен, что это – первый том полного собрания сочинений Омеро Брокки. Почти, но все-таки не до конца.
Две эти тетради – эта и та, которую нашел я, – были похожи, как две капли воды: те же буквы и та же первая фраза. Только здесь автор заполнил всю тетрадь, теми же словами, повторив их тысячу раз: эта тетрадь пустая, эта тетрадь пустая, эта тетрадь пустая…
Веревка
Новарио подбежал ко мне и выхватил тетрадь у меня из рук; он думал, что это и есть тот текст, встречи с которым он ждал уже больше двадцати лет. Он прочел оборванную фразу и, не скрывая отчаяния, вернул мне тетрадь.
– Кто-то с нами играет. Вы уверены, что он мертв?
