многим; оттуда, стоило ей пожелать, она попадала в соседнюю комнату, которая и была спальней г-жи де Ментенон; здесь они сиживали с королем по разные стороны камина. После комедии Монсеньер поднимался в большой кабинет, в котором король не бывал вообще, а г-жа де Ментенон — почти. Перед ужином короля люди г-жи де Ментенон приносили ей прибор, суп и еще что-нибудь. Она ела; прислуживали ей всегда ее горничные и лакей, король почти всегда находился тут же и работал с министром. После непродолжительного ужина стол уносили; горничные г-жи де Ментенон оставались, быстро ее раздевали и укладывали в постель. Когда короля извещали, что ужин подан, он на минуту скрывался в гардеробной, затем заходил сказать два слова г-же де Ментенон и звонил в звонок, проведенный в большой кабинет. Тогда Монсеньер, если он там был, герцог и герцогиня Бургундские, герцог Беррийский и дамы из свиты г- жи де Ментенон входили вереницей к ней в спальню и шли почти через всю комнату, возглавляемые королем, который направлялся к столу в сопровождении герцогини Бургундской и ее дам. Те, кто не принадлежал к ее свите, или уходили, или, если были одеты к ужину, поскольку у тех, кто находился в этом кабинете, была привилегия принадлежать тс кругу герцогини Бургундской, даже если они обычно в него не входили, прохаживались по большому залу для гвардии, не входя в спальню к г-же де Ментенон. В этот большой кабинет не входил ни один мужчина, за исключением трех принцев. После этих пояснений вернемся к приему и ко всем его подробностям, которые хорошо запомнились Поншартрену и которые он передал мне с глазу на глаз с большой точностью спустя четверть часа после того, как вернулся к себе.
Как только в покоях у г-жи де Ментенон заслышали шум, всегда на несколько мгновений предшествующий подобным появлениям, король смутился настолько, что несколько раз изменился в лице. Герцогиня Бургундская, казалось, затрепетала; чтобы скрыть беспокойство, она стала метаться по комнате под предлогом, что не знает, откуда войдет принц-из большого кабинета или из прихожей; г-жа де Ментенон витала в мечтах. Внезапно двери распахнулись; юный принц приблизился к королю, который, бесподобно владея собой, в одно мгновение оправился от замешательства, сделал шаг или два навстречу внуку и, обняв его с подчеркнутой нежностью, осведомился о его путешествии; затем, указав ему на принцессу, он, смеясь, добавил: «Вы ничего не хотите ей сказать?» Принц на мгновение обернулся к ней и почтительно отвечал, словно не смея отвернуться от короля и не двигаясь с места. Затем он приветствовал г-жу де Ментенон, которая отнеслась к нему весьма благосклонно. Все, стоя, поддерживали с четверть часа разговор о путешествии, ночлегах, дорогах. Потом король сказал принцу, что не вправе долее лишать его удовольствия побыть с герцогиней Бургундской, и отпустил, добавив, что у них еще будет время видеться. Принц поклонился королю, затем г-же де Ментенон, проследовал мимо нескольких дворцовых дам, которые расхрабрились настолько, что, стоя на нижней из пяти ступенек, просунули головы в спальню, вошел в большой кабинет, где обнял герцогиню Бургундскую, приветствовал бывших там дам, то есть расцеловал их, побыл там несколько мгновений и прошел к себе в покои, где затворился с герцогиней Бургундской. Их беседа наедине продлилась более двух часов. Под самый конец к ним присоединилась г-жа д'О; почти сразу же туда вошла маршальша д'Эстре, и спустя несколько мгновений герцогиня Бургундская вышла с обеими дамами и вернулась в большой кабинет г-жи де Ментенон. Обычно после театрального представления туда приходил Монсеньер. Герцогиня Бургундская, огорченная тем, что герцог Бургундский нимало не спешит поздороваться с Монсеньером, пошла за ним и вернулась, сообщив, что муж пудрится; но, заметив, что Монсеньер недоволен такою нерасторопностью, она послала его поторопить. Тем временем маршальша д'Эстре, сумасбродная и легкомысленная, привыкшая говорить все, что в голову взбредет, принялась укорять Монсеньера, почему он так спокойно ждет сына, вместо того чтобы поспешить к нему самому и обнять. Эти рискованные речи не имели успеха: Монсеньер сухо отвечал, что ему невместно идти к герцогу Бургундскому, тогда как, напротив, герцогу Бургундскому надлежит явиться к нему. Наконец тот пришел. Ему был оказан довольно милостивый прием, но он не шел ни в какое сравнение с приемом у короля. Тут позвонил король, и все отправились ужинать. Ко второму блюду явился герцог Беррийский и подошел поклониться королю, сидевшему за столом. Навстречу герцогу Беррийскому тянулись все сердца: король очень нежно его обнял; Монсеньер также взглянул на него весьма нежно, не смея обнять его при короле; все присутствующие его обласкали. До конца обеда он остался стоять возле короля; разговор шел только о почтовых лошадях, дорогах и прочих подобных пустяках. За столом король достаточно говорил и с герцогом Бургундским, но совсем по-другому беседовал он с герцогом Беррийским. По выходе из-за стола все по обыкновению прошли в кабинет короля, а по выходе оттуда герцога Беррийского ждал ужин, накрытый в спальне у герцогини Бургундской, который она держала для него наготове, но из-за супружеского нетерпения герцога Бургундского вынуждена была чрезмерно сократить. На другой день весь двор свидетельствовал ему почтение. В тот же день, во вторник, 11-го числа, в Сен-Жермен прибыл король Английский, а в среду он вместе с королевой-матерью посетил короля.
Я с непринужденностью, которую взял себе за правило, заметил герцогу де Бовилье, что герцог Бургундский, насколько я заметил, вернулся весьма веселым из весьма печального похода. Он не мог со мной не согласиться и, расставаясь со мной, намеревался указать принцу на это. В самом деле, все единодушно осуждали столь неуместную веселость. Вторник и среда прошли без разговоров, поскольку в эти дни король работал с министрами; но в четверг, часто остававшийся свободным, его высочество герцог Бургундский провел с королем и г-жой де Ментенон три часа. Я боялся, как бы благочестие не побудило пощадить г-на де Вандома; однако мне стало известно, что он высказывался о нем безжалостно, благо, его подбодрил совет герцогини Бургундской, а совесть его успокоил герцог де Бовилье, с которым он надолго заперся в среду. Он полностью отчитался в военных действиях, имуществе, предложениях, переговорах. Будь на его месте человек менее доблестный, он, быть может, сгустил бы краски, но в конце концов все было сказано, причем сказано сверх всякого ожидания как того, кто говорил, так и того, кто слушал. В заключение изъявлялось настоятельное желание командовать армией в следующую кампанию, и король обещал это его желание исполнить. Затем ему понадобилось побеседовать с Монсеньером; это удалось только два дня спустя; наконец у него состоялся в Медоне разговор и с ним, и с м-ль Шуэн, с которой он беседовал наедине еще дольше. Она сильно порадела о нем у Монсеньера. Ее расположила в его пользу герцогиня Бургундская; у этой девушки завязывалась все более тесная дружба с г-жой де Ментенон. М-ль Шуэн знала, с какой горячностью относилась та к молодому принцу; ей невыгодно было всех от себя оттолкнуть, чем в этих важных обстоятельствах воспользовался бы его высочество герцог Бургундский. Вслед за принцами явились Гамаш и д'О. Этот последний, совершенно ими оправданный и уже приближенный благодаря интригам жены и постоянному покровительству герцога де Бовилье, был принят так, словно ничего не произошло. У первого же, болтливого и чистосердечного пикардийца, хватило здравого смысла сразу удалиться к себе домой, чтобы избежать докучных вопросов. Малопригодный для того, чтобы подавать советы герцогу Бургундскому, он не мог заставить себя повторять в лицо слушателям те детские глупости, которые изрекали герцог Бургундский или по его примеру герцог Беррийский. Частенько он говорил им, что скоро их обоих перещеголяет в этом герцог Бретонский.[173] Возвращаясь после мессы в свите герцога Бургундского, в одну из веселых минут, когда он охотнее прогулялся бы с ним верхом, Гамаш сказал герцогу: «Царство божие вам обеспечено, однако, что до земного, тут принц Евгений и Малборо управляются лучше вас». Но замечательнее всего то, что он брякнул во всеуслышание двум принцам о короле Английском. Этот бедный монарх жил инкогнито на том же положении, что оба принца, словно самое обыкновенное частное лицо; они также злоупотребляли этим, совершенно не считаясь с приличиями и не обращая внимания на то, что требовалось от них, несмотря ни на что: они даже заставляли его как ни в чем не бывало дожидаться в толпе у них в передних и почти с ним не разговаривали. Неприличие усугублялось тем, что продлилось оно всю кампанию, а между тем кавалер де Сен-Жорж стяжал себе во время военных действий уважение и любовь всей армии своими манерами и поведением. К концу кампании Гамаш, выведенный из себя этим их постоянным пренебрежением, спросил их как-то при всех: «Вы что же, об заклад побились? Ежели так, вы выиграли, ничего не скажешь; но уж теперь-то поговорите немного с кавалером де Сен-Жоржем и ведите себя с ним хоть чуть-чуть приличнее». Все эти шуточки хороши были бы к слову, да и то наедине; высказанные же публично, они, при всей правдивости и остроумии, звучали все же бестактно. К его выходкам все привыкли, принимали их благосклонно, но пользы от них не было никакой.
17. 1709. Странное совпадение мыслей герцога де Шевреза с моими
Тем временем все постепенно, а вернее, прямо на глазах погибало: свидетельством этому были и совершенно истощенное королевство; и армии, не получавшие жалования, обескураженные тем, что ими дурно командуют, и потому всегда терпевшие поражения; и финансы, лишенные источников дохода; и бездарность генералов и министров; и назначения на должности по прихоти либо вследствие интриг; безнаказанность, безнадзорность, легкомыслие; неспособность как продолжать войну, так и достичь мира; всеобщее молчание, всеобщие страдания; и вдобавок отсутствие смельчака, который простер бы руку к этому пошатнувшемуся и готовому упасть ковчегу. В обществе герцогов де Шевреза и де Бовилье я частенько не мог удержаться от замечаний обо всех этих беспорядках и еще чаще об их причинах. Благоразумие и благочестие обоих герцогов утешали меня в моих жалобах, но не переубеждали. Они привыкли к тому образу управления, какой всегда видели и в каком принимали участие сами, и я в своей откровенности не преступал границ, когда говорил о давно уже обдуманных мною средствах спасти положение. Это занимало меня так сильно, что за несколько лет до того я запечатлел свои мысли на бумаге, более для очистки совести и чтобы доказать самому себе их полезность и осуществимость, чем в надежде, что они будут когда-нибудь иметь успех. Они никогда не были обнародованы, и я никогда и никому их не читал, как вдруг однажды днем герцог де Шеврез посетил меня в квартире покойного маршала де Лоржа, где я жил, и поднялся прямо в тесноватые антресоли с камином, где я устроил себе кабинет, который был хорошо знаком моему гостю. Герцог был поглощен последними событиями, он заговорил о них с горечью и предложил мне подумать, какими средствами тут можно помочь. Я в свою очередь подтолкнул его, спросив, верит ли он, что такие средства есть, не потому, что положение представлялось мне непоправимым, а потому, что я предвидел множество непреодолимых препятствий к его исправлению. Герцог был из тех людей, которые всегда надеются и соответственно ищут выхода; я сказал-ищут, хотя, в сущности, он ограничивался разговорами. Такая манера утоляла его страсть к рассуждениям, не претила благоразумию, но и не мешала преследовать свои виды. Вот это меня и отвращало: я терпеть не мог воздушных замков и бесцельных рассуждений; я отчетливо видел, что, если продлится нынешняя система, мудрое и успешное правление будет невозможно; а в системе, я чувствовал, никаких изменений не предвидится, поскольку король привык, что власть государственных секретарей, так же как и генерального контролера, — это его власть, следственно, невозможно ни ограничить ее, ни разделить, ни убедить его, что он смело мог бы допустить в свой совет человека, который не докажет вполне своего происхождения из разночинцев или хотя бы новопожалованных дворян, за исключением главы финансового совета,[174] так как от него ничего не зависело. Итак, то, что я написал когда-то для собственного удовольствия, было мною приговорено к безвестности; я смотрел на это как на республику Платона. Каково же было мое удивление, когда г-н де Шеврез, делаясь со мной все откровеннее, принялся развивать передо мною идеи, точь-в-точь сходные с моими. Он любил поговорить и говорил хорошо, суждения его были справедливы, точны, изысканны; слушать его было любо-дорого. Итак, я слушал его весьма внимательно, узнавая собственные мысли, собственный план действий, собственный замысел; а ведь я полагал, что он и г-н де Бовилье так далеки от этого, что при всем нашем безграничном взаимном доверии остерегался объясняться с ними на эту тему, ибо воображал бесполезным делом нападать на их привычки, перешедшие в убеждения, а главное, думал, что в любом случае ожидать чего-либо от короля невозможно. Г-н де Шеврез говорил долго, развивая передо мной свой замысел, и совпал при этом со мной во всем, не считая совершенно незначительных подробностей, так что я был изумлен. Под конец он заметил мое крайнее удивление; он пожелал, чтобы я высказался в свою очередь о том, что он предлагал, а я отвечал одними междометиями, настолько изумило меня столь странное совпадение. Тут он тоже удивился: он привык к моей искренности, привык, что с ним я не скуплюсь на слова, что при всей существующей между нами разнице я то хвалю его,
