нижние ракурсы, обратные точки съемки, и я заставлял этих маленьких говнюков повторять каждую сцену снова и снова, пока не получалось то, что я хотел. И мне было наплевать на их нытье и слезы, на их просьбы сходить отлить, на то, что матери звали их домой. Мне было наплевать на все это, потому что Я СНИМАЛ КИНО!
Вам когда-нибудь доводилось монтировать восьмимиллиметровку? Я едва не ослеп. Я работал в подвале на шатком карточном столике. Представляете? В доме двадцать комнат, а я — в подвале! И там, среди пауков, плесени и грязного белья (в подвале была устроена домашняя прачечная), я монтировал фильмы, пользуясь тупыми ножницами, фотоклеем и просмотровым устройством, которое сделал собственными руками. А потом я эти фильмы показывал. Ничем другим в том чертовом доме я не занимался. Меня и не заставляли ничем заниматься, будто знали, что я должен делать только это. Я показывал свои фильмы родителям, дядям и родителям некоторых своих друзей. Я делал все звуковые эффекты, сам озвучивал всех своих героев, даже музыку сочинял: колотил по урне, имитируя барабанную дробь, бряцал на пианино, визжал и скрежетал, создавая шумы. Сейчас, вспоминая все это, я понимаю, что приводил родственников в смущение своими занятиями. В нашей семье помешательство считалось чем-то постыдным. Но я себя помешанным не считал. Я ненавидел своих домашних за тупость, за неспособность видеть и чувствовать… И меня не заботило, что они думают. Я-то видеть умел.
Каждый режиссер — давайте смотреть правде в глаза, в восемь лет я уже был режиссером — претендует на роль Бога. В самой природе режиссера заложена непреодолимая тяга к манипуляции. И я ужасно люблю этим заниматься. Я манипулировал соседскими детьми. Посредством своих фильмов я пытался манипулировать и взрослыми. Мне необходимо доминировать, иначе я делаюсь… Я ощущаю себя самим собой, только когда манипулирую другими. Именно поэтому у меня никогда не было прочных отношений с кем-либо.
Детство, проведенное в Небраске, сделало меня злобным и вспыльчивым. На мне поставили крест. В меня никто не верил. Никто не хотел иметь со мной дела. Я плохо учился, баптист из меня вышел никудышный. Очевидно, что-то во мне не так, верно? И я презирал свою семью, людей, которые меня окружали, особенно учителей, потому что чувствовал их лицемерие и ограниченность. Они мне платили той же монетой… Называли меня маленьким Чарльзом Старкуэзером и прочими подобными именами… В глубине души они боялись меня… Люди всегда боятся избранничества, природного таланта…
Вам придется принять во внимание этиологию,12 корни моего замысла. Вы должны слушать внимательно, должны постичь истоки, а это не так-то легко, как может показаться на первый взгляд.
Мною двигала мания величия. Я признаю это. Но вдумайтесь. Кино! Снимать фильмы — это не горшки обжигать и не три строчки хайку13 сочинить. Это очень трудное дело, и победитель получает необычайную награду.
Снимать фильмы — значит бросать вызов бессмертию, и между теми, кто решается на такое, идет борьба не на жизнь, а на смерть. Тех, кто вступает на этот путь, ведет вперед мания величия. Они верят, что наделены исключительным талантом. В действительности талантом обладают очень немногие… единицы… Эти люди — вне морали… Они выше общепринятых нравственных норм. И я был таким… с самого начала…
Я страдал от сжигавшей меня страсти, оттого что вся моя жизнь была подчинена кино. Кино меня в конечном счете и погубило. Я заслуживал куда большего, я был этого достоин… достоин как никто другой… достоин воплощать в жизнь свои мечты… свои видения…
Достоин творить…
Щелчок… Пленка замерла. Тишина. Никакого движения. Открытая бутылка пива на столике.
— К черту все это дерьмо!
Хриплый, неприятный смех наполнил комнату.
— …творить…
— СТОП!
1
Из-за гор появилось солнце, омыв золотистым светом шоссе Пасифик-Коуст, а за ним и плотный, влажный от росы песок, полосой тянувшийся по берегу к югу от Карбон-Бич.14
Волны накатывали на побережье и, отступая, оставляли на песке комки бурых водорослей; здесь, за внезапно обрывавшейся вереницей частных владений, для простых смертных открывался узкий проход к океану; по мокрому, покрытому грязью песку трусцой бежал мужчина. Бегун был человеком, который уважал частную собственность. Он и сам владел двумя виллами, одна из которых находилась в Пасифик- Палисейдс,15 а вторая в Испании, кроме того, у него имелась квартира в Нью-Йорке. Он был президентом агентства по рекламе и связям с общественностью, третьего по величине в Голливуде. Где бы он ни жил, он везде активно боролся с бродягами, бездомными и прочими отбросами общества.
В северной части пляжа он наткнулся на следы попойки, устроенной накануне подростками. Неприглядное зрелище нарушило его душевный покой.
Но сейчас, продолжая бежать в сером, мокром от пота спортивном костюме, с красной повязкой на голове, стягивавшей его черные вьющиеся волосы, этот человек наслаждался оттого, что вдыхает полной грудью свежий утренний воздух. Справа от него простирался бескрайний Тихий океан, мирно рокочущий, вечный, слева раскинулись роскошные особняки. Вдали виднелась вилла Дж. Пола Гетти, восьмидесятикомнатная громада, царственно возвышавшаяся над горами и скалами Порто-Марина-Уэй, прекраснейшей части калифорнийского побережья.16 Бегун был не прочь приобрести дом на этих холмах с видом на океан, но он знал, что здесь сейсмически активная зона. Дома буквально сползали с фундаментов, и городские власти сносили их — за счет владельцев!
Мужчина побежал быстрее. Водоросли вперемешку с мокрым песком чавкали, просачиваясь между пальцами его босых ног. Он гнал от себя тягостные мысли, изо всех сил стараясь сосредоточиться на оздоровительном эффекте бега.
Откуда-то издалека донесся звук, похожий на жужжание мухи. Мужчина повертел головой, но ничего не увидел, кроме собственных следов, убегавших вдаль на четверть мили и терявшихся в сверкавшей на солнце грязи тихоокеанского пляжа. Было 6.45 утра. В уме он начерно составил две записки своим адвокатам. Предстояла суровая битва в суде за право распространения видеофильмов клиента на международном рынке.
И вновь послышалось жужжание огромной мухи. Мужчина прикрыл рукой глаза, защищаясь от солнца, ярко светившего теперь над плоскими крышами вилл, и увидел аэроплан длиной около двух футов, который выписывал восьмерки прямо над его головой. Это была радиоуправляемая модель.
«Чертовы дети!» — подумал бегун. Он обшарил взглядом крыши и берег, но того, кто управлял самолетом, не обнаружил.
Он продолжил бег. Но самолет сбил его с ритма. Бег трусцой должен быть ритмичным — подобно бегу кинопленки через зубчатое колесо. В противном случае наступает усталость и вместо приятного расслабления пробежка вызывает лишь тяжесть во всем теле. Мужчина увеличил темп, словно стараясь обогнать это гнетущее чувство.
В этот момент аэроплан сделал круг над зеленой крышей ближайшего многоквартирного дома.
— Убери отсюда свою чертову игрушку! — крикнул бегун невидимому озорнику.
Тут он оступился, угодив ногой в ямку в мокром песке. Накатившая на берег волна, отступая, забрызгала спортивные брюки соленой водой. Бегун постарался сосредоточиться на предстоящем судебном
