и за князя. Кто бы ему поверил, если б он сказал: „Я — Цаннович, и отец мой Цаннович, а живем мы в деревне Пастровице, чем мой отец немало гордится“. Никто бы ему не поверил, уж очень походил он на дворянина из Падуи и тамошних дворян знал наперечет. Засмеялся Стефан и подумал: „Пусть будет по- вашему!“ И стал выдавать себя за богатого польского шляхтича, за которого они сами его приняли, и назвался бароном Варта. И все были довольны: и он, и люди.
Недавний арестант, лежавший на ковре, вдруг резко приподнялся. Стоя на коленях, он сверху вниз испытующе поглядел на рассказчика. А затем холодно уронил:
— Обезьяна!
— Обезьяна так обезьяна, — пренебрежительно отозвался рыжий. — Стало быть, обезьяна знает больше, чем иной человек.
И опять Франца словно кто-то прижал к ковру. (Покайся! Пойми до конца, что случилось с тобой и что ты должен делать!)
— Можно продолжать? — спросил рыжий. — У людей все-таки есть чему поучиться. Молодой Цаннович вступил на этот путь, и так оно и пошло дальше. Я-то его уже не застал, да и мой отец его не застал, но не так уже трудно представить себе, какой он был. Вот я, к примеру, один вопрос вам задам, хотя вы только что обозвали меня обезьяной (между прочим, не следует презирать ни одну божью тварь, все они кормят нас и служат нам кто чем. Взять хотя бы лошадь, или там собаку, и певчих птиц; что до обезьян — я их только на ярмарках видел: доля их несладкая, ой нет, — потешают публику, сидя на цепи… ни у одного человека нет такой тяжкой доли, видит бог!). Так вот, я вас — уж не знаю как вас по имени, вы ведь имени своего не назвали, вот я вас и спрашиваю: ну скажите, как удалось Цанновичам, что старому, что молодому, — залететь так высоко? Думаете, голова у них была иначе устроена, большие умники были, да? — Так умников на свете немало, но иной из них и к восьмидесяти годам не добьется того, что Стефан в двадцать. Нет, главное в человеке — глаза и ноги! Видеть людей и подходить к ним — это уметь надо. А вот послушайте, что сделал Стефан Цаннович, который видел людей насквозь и знал, что их нечего бояться, ведь они сами шли ему навстречу, тут поди и слепой нашел бы дорогу. Чего они хотели от Стефана? „Ты — барон Варта“, — говорили они. „Хорошо, — сказал он, — барон так барон!“ Потом ему стало и этого мало. Ему? А может быть, людям? Почем я знаю? Если уж он барон, так почему бы не стать и князем? В Албании, надо вам знать, был когда-то один знаменитый человек, он уж давно умер, но его там почитают, народ всегда почитает своих героев. Звали этого человека Скандербег. Цаннович, пожалуй, сказал бы, что он и есть этот самый Скандербег. Но так как Скандербег давно умер, то он сказал, что он потомок Скандербега, напустил на себя важность и назвался принцем Кастриотом Албанским и заявил, что снова сделает Албанию великой и что его соратники только его и ждут. Ему дали денег, чтобы он мог жить, как подобает потомку Скандербега. Ведь людям все это было приятно. Ходят же они вечером в театр и слушают всякие небылицы. Им это приятно, и они за это платят. Так почему бы не платить, когда такой спектакль им показывают днем или утром, да к тому же они сами в нем играют.
И снова человек в желтом макинтоше приподнялся с пола. Лицо его сморщилось в тоскливую гримасу; он поглядел сверху вниз на рыжего, прокашлялся и изменившимся голосом спросил:
— Скажите-ка, человек божий, вы не с луны свалились, а? Винтика не хватает?
— С луны свалился? Вот, вот! То я ему — обезьяна, то винтика не хватает.
— Нет, скажите, чего вы тут сидите и городите всякую чушь?
— А кто расселся на полу и вставать не хочет? Я, что ли? А диван-то вот он! Ну, ладно! Если вам не нравится, я уж помолчу.
Тут Франц оглядел комнату, потом вытянул ноги и прислонился спиною к дивану, упершись руками в ковер.
— Теперь уж вы устроились поудобнее, — сказал рыжий.
— Ладно, кончай болтать. Уши вянут.
— Как вам угодно. Я эту историю часто рассказываю, мне что? Мне ничего. Не хотите — как хотите.
Но после небольшой паузы Франц снова обернулся к рассказчику и попросил:
— А пожалуй, доскажите вашу историю до конца.
— То-то. Когда что-нибудь рассказывают или говорят о чем, время проходит как-то быстрее. Ведь я хотел только открыть вам глаза. Итак, Стефан Цаннович, о котором была речь, загреб столько денег, что смог уехать в Германию. В Черногории его так и не раскусили. Как знал людей и как знал себя самого Стефан Цаннович, поучиться надо! И все делал с чистым сердцем, как птичка божья. И вот ведь не боялся людей, и великие мира сего, грозные владыки, были его друзьями: и курфюрст саксонский, и кронпринц прусский, который потом прославился в битвах — перед кем даже австриячка, императрица Терезия, трепетала на своем троне. Но Цаннович и перед ним не трепетал. А когда Стефану случилось побывать в Вене и разные люди стали там подкапываться под него, сама императрица взяла его под свою высокую руку и сказала: „Не трогайте этого шибеника“.
Слушатель, сидевший на полу у дивана, расхохотался, вернее — заржал.
— Вам бы клоуном в цирке быть! Рыжий подхихикнул.
— Что я говорил? А? Только тс! Тише, внуки у старика ведь больны. А что, не сесть ли нам все-таки на диван? Как вы думаете?
Франц рассмеялся, забрался на диван и сел в уголок; рыжий занял другой угол, бормоча себе под нос:
— Так-то будет помягче, и пальто не помнется. Человек в макинтоше в упор глядел из своего угла на рыжего.
— Такого чудака, как вы, я давно уж не встречал, — сказал он.
— Вы, может быть, просто не обращали внимания, — равнодушно отозвался рыжий, — такие еще не вывелись. А вот вы запачкали себе пальто, тут ведь никто не вытирает ноги.
У человека из тюрьмы, — ему было лет тридцать с небольшим, — повеселели глаза, да и лицо как будто посвежело.
— Скажите лучше, — спросил он рыжего, — чем вы торгуете? Вы небось с луны свалились.
— Пусть будет так. Что ж, потолкуем и о луне.
В дверях уже минут пять стоял какой-то мужчина с каштановой курчавой бородой. Теперь он подошел к столу и сел на стул. Это был молодой еще человек, в такой же черной велюровой шляпе, как у рыжего. Он описал рукою круг в воздухе, и его пронзительный голос словно наполнил комнату.
— Это кто еще такой? Что у тебя с ним за дела?
— А тебе что тут нужно, Элизер? Я его не знаю, он не назвал своего имени.
— И ты рассказывал ему свои басни?
— А хоть бы и так? Тебе-то что до этого?
— Значит, он-таки рассказывал вам небылицы? — обратился шатен к человеку из тюрьмы.
— Да он не говорит, — ответил за него рыжий. — Он только бродит по улицам и поет по дворам.
— Бродит и пусть себе бродит! Что ты его держишь?
— Не твое это дело!
— Да я же слышал в дверях, все слышал! Ты ему рассказывал про Цанновича. Что тебе еще делать, как не рассказывать?
Тут Франц, все время не сводивший глаз с шатена, проворчал:
— А вас откуда принесло? Кто вы, собственно, такой? Чего лезете не в свое дело?
— Рассказывал он вам про Цанновича или нет? Конечно рассказывал. Мой шурин Нахум слоняется повсюду и рассказывает всякие сказки. Всем советы дает, — вот только своих дел никак не устроит.
— Тебя-то я о помощи не просил пока? Не видишь, негодник ты, что человеку плохо?
— А хоть бы и плохо, что ты — посланец божий, что ли? Полюбуйтесь-ка на него, бог только тебя и дожидался! Одному ему ни за что бы не справиться.
— Нехороший ты человек.
— Держитесь от него подальше, слышите? Наверно, он вам тут наплел, как повезло в жизни Цанновичу и невесть еще кому?
