какие же у нее пальчики нежные, как у куколки.
— Мицци, Мицекен!
— Что, Франц?
— Да, ничего, просто гляжу на тебя — не нарадуюсь.
— Франц!
Как взглянет она на него так, скажет 'Франц', — никто на свете так не умеет.
— Радуюсь, и все тут. Знаешь, Мицци, чудно это устроено на свете. У меня ведь теперь все не так, как у людей. Они живут себе не тужат, носятся высунув язык, деньги зарабатывают, наряжаются в праздник. А я вот уже не могу так, как они. Только и думаешь о том, что ты калека, посмотришь на куртку, а рукав-то пустой. Нет у меня руки.
— Францекен, дорогой ты мой, хороший!
— Ну да, так оно и есть, Мицекен, ничего не поделаешь, тут уж мне никто не поможет, и ведь никуда не денешься от этого — как клеймо на тебе!
— Ну, Францекен, не горюй. Что ты так вдруг? Ведь я же с тобой. Все это уже давно зажило, прошло и не вспоминай об этом больше.
— А я и не вспоминаю. С тобой — все забуду! — Положил голову ей на колени, смотрит снизу ей в лицо, улыбается. Какое у нее личико нежное, гладкое, словно точеное, и глазенки какие живые, горячие.
— Ты погляди, что на столе-то лежит, — деньги! Это я сам заработал, Мицци, для тебя.
Ну, в чем дело? Нахмурилась она и смотрит на деньги так, точно они кусаются. Деньги — вещь хорошая, нужная.
— Ты сам заработал?
— Да, детка, это я сам. Надо мне работать, не то совсем пропаду! Ты только никому не говори, это я на дело ходил с Пумсом и Рейнхольдом, в ночь на воскресенье. Смотри Герберту или Еве не скажи. Если они узнают, видеть меня больше не захотят. Заживо похоронят!
— Откуда у тебя деньги?
— Я же говорю, мышонок, дело мы сварганили с Пумсом. Что ж тут такого, Мицци? А это тебе в подарок от меня. Поцелуешь меня за это?
Опустила она головку на грудь, а потом встрепенулась, прижалась щекой к его щеке, обняла его, поцеловала, посидели они молча. Наконец она говорит, не глядя на него:
— Это ты даришь мне?
— Ну да, а то кому же?
Что такое с девчонкой, чего она комедию ломает?
— А… почему ты вздумал мне деньги дарить?
— Что ж, тебе деньги не нужны?
Она беззвучно пошевелила губами, отпустила его. Видит Франц: Мицци совсем сникла, как тогда на Алексе, у Ашингера, — помертвела, вот-вот хлопнется. Пересела с дивана на стул — сидит, уставившись на голубую скатерть. В чем дело? Вот бабы — пойми их.
— Детка моя, значит, не хочешь ты их брать? А я-то радовался! Ну, взгляни на меня хоть разок! Ведь мы на эти деньги можем куда-нибудь поехать отдохнуть, Мицци.
— Верно, Францекен, верно.
И вдруг уронила голову на край стола и как заплачет. Что это с ней сделалось! Франц гладит ее волосы, ласкает, утешает… Ты знаешь, для кого сберег я сердце? Лишь для тебя, лишь для тебя одной…
— Детка моя, Мицекен, поедем куда-нибудь на эти деньги? Разве ты не хочешь со мной поехать?
— Хочу.
Подняла она голову — хорошенькая мордашка вся заплакана, пудра смешалась со слезами в какой-то соус; обхватила Франца рукой за шею и прижалась лицом к его лицу, и потом вдруг снова отпрянула, словно ее кто укусил, и снова заплакала, уткнувшись в скатерть. Только на этот раз тихо-тихо, со стороны и не видно.
Что же это я опять не так сделал? Не хочет она, чтоб я работал!
— Ну, иди ко мне, подними головку, маленькая ты моя… Чего ты плачешь?
Но она уклоняется от прямого ответа.
— Ты хочешь… отделаться от меня, Франц?
— Бог с тобой!
— Нет, Францекен?
— Да нет, боже ты мой!
— Так чего же ты тогда стараешься? Разве я не достаточно зарабатываю? Кажется, хватает!
— Мицекен, я же только хотел тебе что-нибудь подарить.
— Ну, а я не хочу.
И снова уронила голову на жесткий край стола.
— Что же мне, Мицци, вовсе ничего не делать? Не могу я так жить.
— Я этого и не требую, только не надо тебе деньги добывать! Я их не хочу.
Мицци выпрямилась на стуле, обняла Франца за талию; блаженно глядит ему в лицо, болтает всякую милую чепуху и все просит:
— Не ходи, не нужны мне деньги… Если тебе надо чего, скажи только!
— Да мне, детка, ничего и не надо. Только как же мне без дела сидеть!
— А я-то у тебя зачем, Францекен! Я сама все сделаю!
— Да, но я…
Бросилась она тут ему на шею.
— Ах, только не сбеги от меня! — И лепечет что-то' и целует его, и ластится к нему. — Подари кому- нибудь эти деньги, отдай их Герберту!
И Францу так хорошо со своей девочкой. Какая у нее кожа… Только не стоило ей рассказывать про Пумса, ни к чему это. Не женское дело!
— Так ты мне обещаешь, Франц, что больше не будешь?
— Да ведь я же не из-за денег, Мицекен.
И только тут вспомнила она, что Ева ей велела за Францем присматривать. Ей сразу стало легче на душе: значит, он в самом деле взялся за это не ради денег, а из-за этой старой истории. Недаром он все про руку говорит. И верно, зачем ему деньги — денег у нее хватает, пусть берет сколько ему надо. Думает она об этом, а сама все ласкает Франца, прижимается к нему…
А когда Франц нацеловал ее всласть, она — шмыг из дому и к Еве.
— Франц мне двести марок принес. Знаешь, откуда? От тех, ну, как их…
— От Пумса?
— Вот-вот, он мне сам сказал. Что мне делать? Ева позвала Герберта и рассказала ему, что Франц ходил в субботу на дело с Пумсом.
— А он говорил, где у них было дело?
— Нет. Как же мне теперь быть?
— Скажите пожалуйста! — удивился Герберт. — Так вот взял и пошел с ними!
— Ты что-нибудь понимаешь, Герберт? — спросила Ева.
— Ни черта! Непостижимо!
— Что же теперь делать?
— Оставь его в покое. Ты думаешь, он из-за денег? Черта с два. Что я тебе говорил? Теперь сама видишь! Он взялся за дело всерьез, мы скоро о нем услышим!
Стоит Ева против Мицци, вспоминает, как подобрала ее, бледную, худенькую проституточку на Инвалиденштрассе; и Мицци тоже думает об их первой встрече.
Это было в пивной рядом с отелем 'Балтикум'. Ева сидела там с каким-то провинциалом, собственно ей это было ни к чему, но она всегда любила такие экстравагантности. Кругом много девиц, с ними три-четыре парня. В десять часов в центре началась облава. В пивную ввалились агенты уголовной полиции и всех,
