— Ну-ка, Франц, давай сядем рядком, расскажи, как, собственно, зовут твою невесту?
— Да я же тебе говорил, Рейнхольд, зовут ее Мицци, а раньше звали Соня.
— Что ж ты нам ее не покажешь? Слишком хороша для нас, что ли?
— Она не зверь какой, чтобы напоказ ее водить! Да я ее взаперти и не держу. У нее покровитель есть, — она сама зарабатывает.
— Не хочешь, значит, ее показывать!
— Как это 'показывать', Рейнхольд? У нее и без того дел много.
— Все же мог бы ты ее как-нибудь привести сюда; говорят, она у тебя красивая.
— Говорят.
— Хотелось бы ее разок увидеть, или ты против?
— Ну, знаешь, Рейнхольд, ты это брось. Мы раньше с тобой такие дела обделывали, помнишь — с ботинками и меховыми воротниками.
— Что было, то прошло.
— Вот именно. На такое свинство я больше не пойду.
— Ладно, ладно, я ведь только так спросил.
Вот сволочь, еще 'свинство' говорит. Ну, погоди у меня!
…Подошел он, значит, к реке, смотрит — покойник плывет невдалеке. Борнеман, не будь дурак, вытащил его кое-как, достал тут свой документ и подсунул тому в момент. Что, уже рассказывал? Да ну? То-то клонит тебя ко сну! Борнеман, значит, время не терял — утопленника к коряге привязал, чтобы не унесла его река. Сделал ручкой — пока, пока! Сам поехал в Штеттин, оттуда к себе в Берлин. Повидался он там с женой — с Борнеманшей своей родной. Сказал ей на ушко пару слов, распрощался и — был таков.
Ну, что же еще? Жена обещала ему опознать тот самый труп, а он обещал ей деньги высылать. Как же, от него дождешься! Держи карман…
— А скажи-ка, Франц, ты ее очень любишь?
— Да отвяжись ты, вот заладил. Все у тебя девчонки на уме.
— Я ведь только так, к слову. Тебя ведь от этого не убудет.
— Обо мне не беспокойся, Рейнхольд, за собой смотри, ты ж известный бабник!
Рассмеялся Франц, и тот — тоже.
— Ну, так как же, Франц, с твоей крошкой? Так и не покажешь мне ее?
(Ишь какой этот Рейнхольд ловкий, выбросил меня из машины, а теперь снова подкатывается!)
— Да что тебе от нее нужно, Рейнхольд?
— Ничего! Просто взглянуть на нее хочется.
— Спрашиваешь, любит ли она меня? Еще как. Всем сердцем! Предана мне всей душой, вот она у меня какая. Кроме меня, ей никого и не надо, а выдумщица, взбалмошная какая, не поверишь! Ты ведь знаешь Еву?
— Знаю, конечно.
— Так вот, Мицци хочет, чтоб у нее… нет, лучше не буду говорить.
— В чем дело? Не тяни уж.
— Просто не поверишь, но уж она такая! Такого ты и слыхом не слыхивал! Да и у меня за всю мою практику не встречалось ничего подобного!
— Что, что такое? При чем тут Ева?
— Ну, смотри, не проболтайся. Так вот, эта девчонка, Мицци, хочет, чтоб у Евы был от меня ребенок…
Во как! Поглядели они друг на друга. Не выдержал Франц, хлопнул себя по ляжке и прыснул со смеху. Улыбнулся и Рейнхольд, но тут же подавил улыбку…
Потом, значит, тот человек достал бумаги на имя Финке, обосновался в Горке, стал рыбой торговать. И вдруг в один прекрасный день появляется там его падчерица — она в Горке на место поступила. Пошла она с кошелкой за рыбой, попала в лавку к Финке и говорит…
Улыбнулся было Рейнхольд, но тут же подавил улыбку. Потом спрашивает:
— Может быть, она женщин любит?
Франц все хлопает себя по ляжкам да хихикает.
— Нет, она меня любит.
— Подумать только! (И ведь бывают же такие вещи, не верится просто! Такое сокровище ему досталось, а он, дубина, сидит — зубы скалит.) Ну, а Ева что на это?
— Да что же ей-то? Они ведь подруги. Ева ее давно знает, ведь и я познакомился с Мицци через Еву.
— Ну, Франц, совсем ты меня раззадорил! Покажи мне твою Мицци хоть на расстоянии, метров с двадцати, или из-за ограды, что ли, если уж ты боишься!
— Да я, брат, вовсе не боюсь. Она мне верна, а уж хороша — чистое золото! Помнишь, говорил я тебе: 'Брось ты эту чехарду с бабами — то с одной путаешься, то с другой'. Это для здоровья вредно, тут никакие нервы не выдержат. От такой жизни может и кондрашка хватить. Пора остепениться, право — тебе бы на пользу это пошло… Ну да ладно, так и быть покажу тебе Мицци, посмотришь сам и поймешь, что я прав.
— Только, чтоб она меня не видела.
— Это почему?
— Да не хочу я, сам не знаю почему. Ты мне ее так покажи!
— Ну, изволь! Так даже лучше будет.
И вот, в три часа пополудни, идут они по улице. 'Вывески и указатели. Срочное исполнение', 'Эмалированная посуда', 'Ковры, половики, дорожки. Настоящие персидские ковры с рассрочкой платежа на двенадцать месяцев', 'Скатерти, салфетки, стеганые одеяла, портьеры и шторы — торговый дом Лайзнер и К0', 'Читайте журнал 'Мода для всех'; не хотите покупать — выписывайте, требуйте бесплатной доставки на дом', 'Высокое напряжение! Опасно для жизни!' Франц ведет Рейнхольда к себе на квартиру.
Вот теперь ты идешь ко мне, посмотришь, как я живу, хорошо живу! Меня голыми руками не возьмешь, посмотришь, что за человек Франц Биберкопф!
— А теперь тише, я сейчас открою, взгляну, дома ли она. Нет, не пришла еще. Вот здесь я и живу; она скоро придет. Такого ты, брат, и в театре не увидишь, только смотри, не пикни!
— Будь спокоен.
— Самое лучшее — ляг на кровать, Рейнхольд, все равно мы ею днем не пользуемся, а я уж постараюсь, чтоб Мицци к ней не подходила; полог кисейный, сквозь него все увидишь. Ну-ка, ляг. Что, видно?
— Ничего, сойдет. Но только, пожалуй, сапоги надо снять.
— Верно. Я выставлю их в коридор; будешь уходить, там и возьмешь их.
— Только смотри, Франц, как бы не вышло неприятностей.
— Ты уж испугался? А я и не боюсь, даже если она что заметит, знал бы ты ее!
— Но я не хочу, чтоб она меня заметила.
— Ложись, ложись, не разговаривай. Она вот-вот придет.
'Вывески', 'Эмалированная посуда', 'Ковры — фабричные, отечественного производства и настоящие хоросанские ковры ручной работы', 'Требуйте бесплатной доставки на дом'.
А в Штеттине комиссар уголовной полиции Блум спрашивает у девчонки:
— Откуда вы знаете этого человека? По каким приметам вы его узнали? Должны же у него быть какие-то приметы!
— Да он же мой отчим.
— Хорошо, поедем с вами в Горке. И если дело обстоит так, как вы говорите, — мы его сразу и задержим…
Щелкнул замок входной двери. Франц выскочил в коридор.
