настроена решительно. Но в дело вмешивались и другие обстоятельства. Мало-помалу сквозь пелену наваждения перед ней проступала истинная картина происходящего. Однажды, когда ему стало лучше, он не вернулся домой; она боялась, что он где-то упал, врач промыл ему желудок и обнаружил яд. Подруга рассказывала ей всякие ужасы: будто бы от яда все внутренности разрываются. Она верила ей и боялась. Часто она была сама не своя от страшного беспокойства: не могла сидеть на месте, суетилась до изнеможения. Она спрашивала Грету: не оттого ли это, что совесть у нее нечиста?
Подруга видела, что происходит с Элли. Дала бы она мужу сразу весь яд, и делу конец. Но стоило ей подумать об этом, как она холодела от страха: а что если все раскроется? «Только прошу тебя, моя единственная, любовь моя, будь крайне осторожна, чтобы потом ничего не вышло на свет. Наши подлецы того не стоят».
Как только муж Греты узнал, что Линк захворал, он мимоходом заметил: «Ну да, если только Элли ему чего-нибудь не подсыпала. Она ведь все грозилась ему отомстить». Жена ему в ответ: «Тогда бы врач не определил, что у него грипп с осложнением на легкие». А тут еще одна соседка, некая фрау Н., сказала матери Греты: сдается ей, что с болезнью Линка что-то неладно; наверняка тут не обошлось без фрау Линк.
Сама фрау Линк еще сильнее переполошилась, совсем растерялась. Она была измождена, ухаживала за мужем. Она крепилась, она слабела. Он сидел, он лежал и все никак не умирал. Он был ей противен, даже внушал ей ужас, но уже совсем по-другому. Перед ней был отравленный человек. И это она его отравила; он был для нее воплощением ужаса, живым укором. Она ухаживала за ним, часто ценой неимоверных усилий заставляла себя обращаться с ним хорошо. Она взялась за страшное дело. Когда ему вдруг стало лучше, у нее опустились руки. Она решила обождать до весны.
За всем этим пристально, очень пристально следила ее подруга. Уж не влюбилась ли Элли в собственного мужа? Нет, нет, мучительно твердила Элли. Что бы она ни делала, она делает это ради своей подруги. Ей приходилось защищаться, убеждать подругу, что она не беспокоится о Линке; если бы она так уж сильно о нем беспокоилась, «стала бы она тогда давать ему отраву?» В разговорах с Элли Грета любила побравировать. Однажды в запале у нее вырвалось: она тоже отравит своего мужа. Это она-то, у которой была вполне сносная жизнь с мужем, которая все еще была привязана к нему и старалась завоевать его любовь. Она сказала это не всерьез, не взаправду. Элли дала ей немного мышьяка. Она в страхе выбросила его на улице и жалостливым тоном пояснила: если муж что-нибудь заметит, он перестанет столоваться дома, а если что-то обнаружится, какой тогда толк от такой «победы»? Чтобы не отставать от Элли и не упасть в грязь лицом, она как-то раз солгала, будто ей было так плохо, что она чуть не умерла. Дескать, она попыталась подмешать мужу в еду соляную кислоту, а он это почувствовал и заставил ее есть из его тарелки. В ту пору Грета выдумала и еще кое-что. По примеру подруги она говорила, будто ей тяжело дома оттого, что она совсем не любит своего мужа, но все же лучше пока не трогать Вилли, ведь если их мужья помрут один за другим, людям это может показаться подозрительным.
На глазах у Элли разыгрывались страшные сцены — больной муж метался в горячке по комнате, лез на стену от боли. От этого она жестоко страдала. Она искала убежища в переписке, черпала в ней силы: я не отступлюсь, он у меня за все заплатит, даже если я сама из-за этого отдам концы. Временами ее охватывала какая-то оголтелая беспечность; внезапно, дойдя до предела, напряжение спадало. Она преспокойно подавала ему «диетический» суп и «ухаживала за ним». Ее даже забавляло то, как она все это проделывала: разыгрывала перед ним этот спектакль, а у него за спиной добавляла в еду яд: «Хоть бы свинья поскорее издохла. Свинья такая живучая. Сегодня я дала ему капли, причем порядочно. Тут у него вдруг сердце так заколотилось, и он попросил меня сделать ему компресс. Но я положила ему компресс не на сердце, а подмышку, а он и не заметил».
Такой беспечной и циничной она бывала не часто. Порой она не знала, куда деваться от мучительного чувства вины. Тогда она ложилась рядом с ним и просила его не умирать, хотела его выходить. В такие моменты она снова чувствовала себя женой, девочкой из брауншвейгской семьи, и у нее был муж, которого сосватал ей отец. Она боялась расплаты: «Если Линк узнает, что я его отравила, он расправится со мной, беспощадно и безжалостно».
Какой разброд царил в письмах, которыми она обменивалась в ту пору с Гретой. Она, исполнявшая активную мужскую роль, воображала себя чуть ли не рабыней Греты. Вперемешку с жуткими рассказами о состоянии Линка она писала: «Я разделаюсь с Линком и тогда, наконец, докажу тебе, что сделала все это только ради тебя, любовь моя». Как-то раз, испугавшись толков и пересудов, Элли запаниковала и выбросила остатки яда в унитаз, а потом так и застыла в растерянности. Она ведь решила покончить с Линком — эта мысль была неотступной, властной. Она ломала себе голову, не зная, как ей теперь быть. «Грета, попробуй что-нибудь раздобыть. Я готова рвать на себе волосы. Зачем я так сглупила? Теперь все пошло насмарку. Гретхен, прошу тебя, пожалуйста, достань мне что-нибудь. Вряд ли я смогу вырваться от него на свободу, а я должна, я хочу от него отделаться. Я его слишком сильно ненавижу». Подруги сидели рядом и плакали; они взвалили на себя непосильную тяжесть. Для мнительной Греты поступки ее подруги выглядели как скрытый укор: у нее от этого сердце щемило, однажды она написала, что чувствует себя виноватой и боится за свою возлюбленную.
Элли еще раз пошла к аптекарю. Он снова продал ей яд. Тем временем ее жертва металась дома в постели или бегала по врачам. Врачи твердили одно — грипп. Он уже реже впадал в ярость, но так и остался мрачным брюзгой. Недовольство своим жалким положением он вымещал на жене. Он был работягой. Ему бы встать с постели, пойти на работу. Порой, глядя на Элли, он испытывал раскаяние. Она сидела возле него и плакала; он не знал, почему. Никакого просвета у него в душе, никакого потепления отношений под конец. Яд поразил желудок и кишечник, вызвал острое катаральное воспаление. После приема больших доз его рвало, начинался понос, какой бывает при холере. Он сильно бледнел, серел, у него болела голова, его мучила невралгия, появлялась слабость во всем теле. Подчас случались сердечные приступы, он погружался в полуобморочное состояние, бредил.
Страшные дни в конце марта незадолго до его смерти потребовали от обеих подруг еще большего напряжения сил. Грета, несмотря на ее робость, держалась спокойнее Элли: она ничего не видела, ни с чем не соприкасалась, она просто радовалась тому, что где-то ради нее что-то делается.
Обе еще бросались громкими фразами о том, что скоро никто не сможет помешать их счастью. Но часто их пробирала дрожь от страха. Грета снова и снова успокаивала подругу, предупреждала ее, что потом, если ее будут допрашивать и она почувствует раскаяние, она может ненароком во всем сознаться. Однажды у нее случился радостный переполох, когда Элли вдруг пришла к ней рано утром; она уж подумала, что та принесла долгожданное известие.
Редко в душе у Элли пробуждалось какое-то чувство к Линку. Одна мысль владела ею: пора с этим покончить. Порой она еще испытывала ненависть к мужу, но только оттого, что дело слишком затянулось. Часто ее вновь охватывал пьянящий, сладостный восторг, часто она сама внушала себе это ощущение, призывала его на помощь: я делаю это ради моей подруги, я должна доказать ей, что люблю ее, после того, как я причинила ей такую боль, вернувшись к мужу. В ту пору она чуть ли не заставляла себя жить этой любовью, чего раньше с ней никогда не бывало. Но мало-помалу желание со всем этим покончить оттесняло любовь на второй план. Когда ее ненависть к Линку ослабла, любовь тоже пошла на убыль. Но отступать было уже поздно. Она стала подумывать и о своей смерти. Она высказывала эту мысль в завуалированной форме, рассуждая о том, как она собирается избежать наказания: «Если все выйдет наружу и наказание будет неминуемо, я тут же покончу с собой». И в другом письме: «Если все выйдет наружу, а мне уже все равно, то мои дни будут сочтены, как и его».
К концу марта двадцать второго года яд снова закончился и обе подруги, Элли и Грета, уже изнемогали от страданий, тревоги и страха. Грета разрешила Элли отправить мужа в больницу. Элли пала духом. Сил у нее больше не было, и она с благодарностью написала подруге: да, так она и поступит, а если выйдет замуж во второй раз, то только за свою подругу.
Первого апреля 1922 года, в тот же день, когда Линка поместили в Лихтенбергскую больницу, он умер, тридцати лет отроду.
У Элли камень с души упал. О Линке она и не думала. На людях она изображала скорбь, но сама была
