что мне это? Ни разговаривать, ни хоронить не хочу! Ох, и мужики!!! Крепко ругалась. Умирал Егорыч долго и тяжело, будто незавершенная работа назад тянула. Умер таки. Четвертого мужа Солониха подобрала на вокзале, поселила у себя, отскоблила, откормила, заставила забор кончать. Достроил. Подвел бетонные желоба для стока воды. Но злая судьба и по его душу пришла: настигла его та же самая болезнь года через три, когда урожай на огороде удесятерился, казалось, живи и живи… Но Солониха, правду надо сказать, держалась молодцом! На последних поминках по-доброму вспоминала всех четырех мужей: в корень смотрели, в корень и росли! Вот так, Колюнь.
— А почему Солонихой прозвали?
— На солененькое падка, я ж говорила, — Ангелина Васильевна все еще удерживала его голову между колен.
— Тогда рассказ при чем?
— Так, к слову пришелся…
— Бабуль, все-таки хорошо быть женщиной. Яду много! Хочу ею стать! — твердо сказал Коля.
Ангелина Васильевна улыбнулась его наивности.
— Тебе до бабы, Колька, как до неба. И до мужика не дотянуть, разве что наловчишься бетонные желоба резиновыми патрубками обложить — Солонихе в самый раз потрафишь…
— Кто же я? — обиделся Коля.
— Послед, как есть послед, права Лизавета, — жестко без обиняков заявила Ангелина Васильевна, — ну-ка, помоги переползти.
Была ли это месть за внезапно пропавший кураж и вдохновение, или неспроста она бросила эти словечки внуку?
Коля, пряча обиду в губах и сдержав слезы, помог бабке сесть в каталку. Та примерилась отъехать.
— Не хотела бы оказаться на твоем месте. Ну, я-то, слава Богу, на своем!
К обеду приполз пьяный Паша. Повалился на стул в прихожей и все норовил встать, но засыпал или проваливался в небытие. Просыпаясь, карабкался из горячечного бреда, который проступал страшными признаниями; промчалась мимо Лиза и только хмыкнула. Очухался ночью.
V
Паша пришел по указанному адресу когда совсем стемнело и подморозило лужи. Зойки не было.
— Не вернулась еще, в монастыре… — прикрыв дверь, хмуро пояснил коротышка, — придет, не ночевать же там… Леонид, — протянул руку, — проходи.
Паша вдруг испугался ловушки и осторожно вытянул голову в комнату: на диване лежала большая черная собака. Собака запрядала ушами, но не подвинулась. Cо стула вспорхнул модно одетый, молодой парень.
— Дианку не бойся, не кусается. Я — Максим.
Чего собаку бояться, ты-то пострашнее! — подумал Паша.
Неловко поздоровались и уселись за стол. Паша, не зная, зачем он здесь, нервничал: грубая, словно бы незаконченная физиономия Леонида, скользкое, лисье лицо Максима, острые злые глаза собаки (та не сводила их с Паши), полумрак — лампа газетой обернута, голо, пусто, хоть бы чаю предложили, нет, сидят, изучают его. Молчат.
Максим, наконец, потянулся.
— Пить будешь?
— Холодно, буду, — ответил Паша.
— Сделаем, — Максим вышел. Коротышка не пошевелился даже, продолжая разглядывать Пашу. Паша посмотрел на дверь: смыться, пока не поздно; стремно здесь! А Зойка? Нет, нельзя, надо ее хотя бы дождаться. Да чего я так?..
— Когда смерть полюбил? — брякнул Леонид.
Паша растерялся… — Когда? — и не соврал, — С первого разу!
…Отец, мать и Паша, жили тогда не в Москве, а на поселении, в Приуралье. По привычке жили, срок у отца давно закончился, и можно было уезжать, но почему-то медлили. Ютились втроем в четырнадцатиметровой комнате, с печкой во всю стену. Кроме них в двухэтажном деревянном доме еще семь семей… одна другой хлеще… Паша припомнил Александра Афанасьевича, высокого статного деда с окладистой белой бородой до пояса, миролюбивого и улыбчивого… до первой рюмки. А выпивал — с ума сходил, хватался за шашку (от первой мировой еще, трофейная) и гонял по всему дому свою жену, глубокую старуху. — Кончу, сука! И детей твоих блядских заодно! Жена — увел ее в молодости из цыганского табора — проворно носилась по лестнице… и, изловчившись, била мужа табуретом по голове. Александр Афанасьевич падал и мгновенно засыпал. Проспавшись, выползал на четвереньках во двор и просил прощения у жены, детей, прохожих, у всего белого света… Бабы шептались: Эта вовсю гуляла, пока тот на фронте…будто и невдомек им, что голодно было, детей кормить нечем. Четырехлетний Паша, уворачиваясь от затравленного старческого взгляда, злился и не прощал деда…Через стенку в двух смежных каморках, без окон, жили две семьи. В дальней — муж с женой, благообразные, богомольные старички, в проходной — тетя Зина с тринадцатилетней дочерью Таней. Тетя Зина, потасканная и прокуренная, была парикмахершей в мужском отделении центральной бани. С работы тетя Зина обычно возвращалась не одна, а под руку c каким-нибудь военным. Полночи, примостившись на крыльце, курила одну папиросу за другой. Генерал отдыхает, — отвечала на вопросы. У ней все были генералы. Ольга, внучка буйного Александра Афанасьевича, объяснила по секрету Паше, что отдыхает «генерал» с дочкой тети Зины, Таней, за ширмой, которую специально для такого случая вытащили из чулана. Тетя Зина прихватила ее на барахолке загодя, когда Танька еще под стол пешком ходила. — Ничего вы, дуры, не понимаете, судьбу купила! Так и вышло. Пышная красота юной дочери оценивалась в рублях, но тетя Зина торговалась из-за каждой копейки. Как-то под вечер въехала во двор на новеньком москвиче… И тут приключилось такое… даже Пашкин отец, темный и безучастный ко всему, взволновался и щелкал языком. Старушка из дальней и смежной с тетей Зиной комнаты, целыми днями клавшая поклоны за упокой своих деток — они все, как один умерли, не родившись — зарубила насмерть мужа. Богоугодный человек, называла она его. С топором в руках, окровавленная, выскочила на улицу и рассказала в горячке: у Зинки зашебуршались; рано вроде, думаю, для генералов, ну и прильнула к замочной скважине: мой стоит и у Таньки что-то просит, умоляет, глаза смежил и тянется к ней, та уперлась, но вдруг как заорет: на хрен иди! Я насторожилась, а мой все не уходит, клянчит… ухом припала, слышу, дай потрогать, али сначала сама потрогай, он уж мертвый почти, не бойся! — опять смотрю — из ширинки достает, Бог мой, я сама-то лет двадцать не видела, рукой его дергает, а сам дурак дураком… слюни пускает… тут, бабы, не знаю, откуда силы взялись, схватила топор, дверь рванула и одним махом, не раздумывая…
Всегда тихая, как поганка, старушка, вроде помолодела даже… жизнь так и запульсировала в ней. Тогда-то Паша впервые и увидел смерть. За ширмой постанывала от страха Таня. Дедушка Петя, час назад качавший Пашу на коленях, скрючившись, лежал на полу. Неподалеку — наполовину снесенный топором, череп. Тетя Зина в сердцах пнула череп в стену, смела ширму и вцепилась дочери в глотку: Говори, паскуда! Танька, извиваясь, призналась: дедушка Петя каждый день застревал у них в комнате, господи, было бы на что смотреть… Не про то спрашиваю — тетя Зина сильнее сжала пальцы — деньги давал? Два раза — захрипела Танька — всего-то два раза и дал… Старушка, все еще с топором в руке, услышав про деньги, побелела и поехала скатываться по стене на пол, ближе к мертвому мужу… Дело представили так: дедушку Петю зарубил неизвестный маньяк. Подвыпившие милиционеры, не вникая в подробности, поискали маньяка в соседних квартирах, не найдя, успокоились. Тем и кончили. Гроб с дедушкой Петей два дня стоял в дальней комнате. Старушка, словно именинница, нарядилась в старинное темно-коричневое платье с кружевным воротником, висевшее на ней, как на вешалке. Но все равно — красиво. Паша не сводил глаз с дедушки Пети: под нижней челюстью протянули платок и закрепили узлом на макушке, чтоб череп не съезжал. Со стороны — будто зубы болят. Дедушке Пете было очень больно и стыдно за свой видок;
