Нежная агрессия паутины

— А и знала бы, все равно не сказала, — разозлилась Люся, — с чего ты взяла, что я мужчина? Вовсе нет.

— Не смеши, ну, не женщина же!

— Раздеться? — Люся, во что бы то ни стало, стремилась дотянуться до жирной спины за ширмой.

— Порадуй! Ну что тебе стоит? — не уступала дорогу кукла. Люся психанула и машинально подняла юбку.

Небесно бирюзовые глаза куклы.

— Полюбуйся. Неплохо исполнено, ничего не скажешь.

Люся посмотрела вниз и увидела красный, чудовищно набухший огромный эрегированный пенис. Столбняк. Это, без сомнения, принадлежало ей. Пенис дыбился и целился в куклу.

— Мать честная! Он мой? Я и не знала о его существовании!

— Что ты вообще знаешь о себе? — кукла сердито топнула фиолетовой туфелькой.

Через минуту Люся все же решилась и потрогала член — он наклонился, но тут же вернулся на прежнюю позицию. Оголенный, раскованный, горячий, упирался в живот куклы.

— А вот и Север! — обрадовалась кукла и ткнула себя в живот, — член, ух, прелестник. Пока не слушается тебя. Хорошо. Спасибо ему. Что бы я без него делала? Бьюсь об заклад, думаешь, я знойная бабенка из душной ласковой Грузии? Признайся, думаешь?! Черта с два! Не обольщайся! На мне ни отдохнуть, ни понежиться не удастся. Да и времени у тебя больше нет. Не далее, как вчера, помнишь, в грязной и хмельной компании ты грозил всем своей избранностью? Вот и избрали. Антиквара хотели избрать, да не избрали. Мыкаться будет дальше. Только скучней и надсадней. Незрячему кто подаст? Здесь никто случайно не продает собаку-поводыря? Слышь, а ему все по хую вроде. Ну, пусть его. Кстати, Приап благосклонен к тебе. Надо же, с виду замухрышка. Ну, порадовал, так порадовал напоследок.

Люся не слушала и смотрела вниз: в тесной полутемной конуре зажиточного антикваришки, нувориша с Петушьей, вздымалась, дышала и радостно жила новая плоть. Почувствовав торжественность момента, потянулась к трубе играть гимн…

— Ну, вот еще, не трогай! Не в крестовый поход чай собрался, — кукла властно схватила за руку, — знаю я ваши гимны! Сейчас вся пьяная братва будет тут как тут.

За спиной неожиданно прозвенел колокольчик. Люся обернулась. В городе осень, — подумала она… и вдруг увидела стилет… Он лежал на пухлой игрушечной ладошке. Похожий на шпиль деревенской часовенки. Блестящий и девственный, инкрустированный небесным жемчугом, осветившим все вокруг. Острым концом на Север. По его желобку стекала кровь, собиралась на полу… Хорошо бы… солененького, пронеслось в голове, но невыносимая боль от рваной раны сдавила горло, мешала говорить. Последнее, что увидела Люся — взлетевшие, будто в танце, юбки куклы, шагнувшей поверх лица: 'Дурак! Опять о том же, словно больше не о чем…'

Люся открыла глаза, — Бог мой, а это откуда? пошарила между ног: пусто.

— Скорей бы, не выдержу! Покончить со всем! — схватила стакан, вытянула остатки.

— Велел не будить! Блядское утро! — бушевал Натан Моисеевич в кровати.

— Тише, Натик, тише, к тебе дети… той самой, что портсигар сперла… да к тому же, вечер давно, какое утро? — пыталась урезонить его жена.

— Кто?… Портсигар… почему она?

— Больше некому, — рубанула жена, — так позвать детей?

Не дожидаясь ответа, вошли Лиза и Коля.

— Оставите нас одних или как?! — начала Лиза, и тут же забыла обо всем, глянув на больного. Легко обознаться: сутулый призрак в байковом женском халате сидел, подоткнутый одеялом, чтоб не поддувало; блеклая, словно побитая молью, щетина; черные в сетку мешки под глазами; сгоревший взгляд. Узнав Лизу, глубже запахнул халат; юркнули под одеяло заскорузлые пятки.

— Ну, что я говорила? — Лиза присела на стул.

— Что такое? — притворился Натан Моисеевич, спасаясь от безжалостной правды во мраке… беспамятстве… склерозе.

— Болеете?! Предупреждала, что последним будете?

— Сейчас многие болеют, эпидемия, наверное, — отодвигал главное Натан Моисеевич. Сумеречно сердце, — эта с хорошими новостями никогда не придет. Ох.

— Вправду вечер!

Обволакивающая чернота меж занавесок.

Умерла, в коме, вот-вот умрет, выздоровела, замуж выходит, на свадьбу приглашают…, - суматошился Натан Моисеевич. Лиза насмешливо наблюдала за ним и томила молчанием. Натан Моисеевич не выдержал.

— Как она?

Лиза скривилась.

— Спит, впрочем, я ее не видела.

— Спит?

— А вы как поживаете?

— Тоже сплю, приболел, но это ничего, пройдет.

— Уверенно говорите, как врач.

— Я и есть он.

— Тем лучше, — Лиза встала и походила по комнате.

— Натан Моисеевич, надо избавиться от ребенка, от беременности, знаете, когда ребенок не нужен… опасен…

— Беременна-а-а-а-а?!!!! — Натан Моисеевич, скинул одеяло, затопал ногами и надрывно завыл, — я говорил, говорил, Боже мой! Я г-о-в-о-р-и-л… Так отомстить мне! Откуда все знаешь, ей делали УЗИ?

По-бабьи смял кулаками халат на груди, глазами — по стенам, и, вдруг, страшно побледнев, повалился боком. Коля бросился поймать, но тот скользнул из халата и грохнулся без чувств. Лиза во все это время, стояла, не шелохнувшись, у окна; только чуть поежилась, когда Натан Моисеевич упал, — Каких дураков земля носит!

На шум вбежала жена и, увидев распластанного мужа, стрелой метнулась одернуть рубаху.

— Натик, очнись, это я, мамочка, ну же, ну же, открой глазки, открой ротик…

— Что такое сказала ему? — нечеловеческим голосом заорала она.

— Чувствительный больно.

— Учить меня пришла?

— Вы то здесь при чем? У нас мать умирает.

— А у меня — сынок, похоже, кончается.

— Значит, квиты.

От подъезда Лиза направилась круто вверх, куда убегала улица, долго шла молча, остужая на ветру лицо и грудь.

— Придется с бабкой говорить, — холодно посмотрела на брата, — как думаешь?

— Придется, — плосконьким эхом отозвался тот, пряча в сторону глаза.

— Может ребенка оставить?

— Оставить… — опять короткое эхо.

Черт возьми! Есть у него что-то свое, или бабка права, все давно высосано? — растерялась Лиза, — Маловато, однако, не разбежишься. Голодной возле него жить? В докторе — разве больше? Мать ему хоть что-то смогла подарить, пусть сомнительное, а он… на какие подарки способен? Представляю! Да-а-а-а. Пашка целыми днями с дивана не сползает. О, господи!..

Осень подходила к концу, заметая последние листья в подъезды.