укладывая в косу, полумесяцем; волосы все еще хранили живой оттенок и блеск…
Очередной раз, входя в нее, капитан завыл остро и конвульсивно; Люська охала, скрывая боль. Особенно противна своя беспомощность и невозможность сопротивляться. Сердцем сопротивляться? но и оно уже на песке рядом со вздувшимися, словно дырявые лягушачьи жабры, легкими. Выбив из коленных чашечек вонючую субстанцию, капитан помочился и снова полез на Люську. Его пенис шнырял в развороченном брюхе, и Люська вдоволь могла на него наглядеться. Пенис, чистый и аккуратный, в целом не вязался с капитаном: Люська ожидала увидеть грозное орудие, но не увидела. Воображаемо прихватив в руку, разочарованно вздохнула: знать бы из-за чего сыр бор! Пенис, однако, не сдавался, и все долбил одно и тоже место, пока наружу не выскочил похожий на перезревшую и увядшую грушу, орган. Поелозив в воздухе, груша обхватила пенис; тот на какое-то время вовсе пропал из виду. Люська психанула и подалась вперед: пениса не видать. Пенис изо всех сил колотился внутри груши, а та, выставив колючие присоски, надулась и побагровела от злости. Пенис запаниковал. Люська норовила помочь ему, но бесполезно: груша яростно защищалась, удерживая добычу. Вдруг, будто сговорившись, они начали действовать сообща, разобрать нельзя, кому помочь. Чуть груша надувалась с одного боку, пенис скользил разгладить слежавшиеся складки. Люська глазам не верила: груша… истощенный плод — в рот взять противно — преобразился, не узнать. Хоть целый сад съешь — а все мало. Пенис глодал изнутри змеей, подбираясь к лоснящимся стенкам. Люська, разом признав грушу до мозга костей своей, задвигала ею, надеясь выбросить пенис… Капитан рычал, но Люська не слышала, в нее словно бес вселился. Она дергала и дергала грушей, пока не достигла своего: пенис, струхнув, сжался и выпал.
— Ну, вот и все, — капитан оглядел лобок, член, головку, — сделал дело, гуляй смело!
Вскочил на ноги и пошел швырять куски. Со стороны — руками и ногами машет, сверху — небесному следу вторит.
У самого горизонта начался прилив. Море забеспокоилось. Волна набирала силу; совсем рядом треснуло стекло, пена вырвалась и взбудораженная чужим присутствием, ринулась на гальку.
Море!
— Изумительно! — вскрикнула Люська. Горькие размышления погубили красивую мысль, — Почему так опасно море? Чего боюсь?
Мертвая, расчлененная…, - Скорей бы, скорей! Капитан велел ждать сигнала.
Море игралось и несло к берегу свою тайну…
Любовь! — подскочила на месте Люська.
Вспухла горбом волна. Под ней прячется любовь, — Люська никогда не видела любви, поэтому не знала, что и думать. Авансом, конечно, воображала; другое дело — наяву.
Это и есть сигнал! — лихорадилась она.
Волна, встав на дыбы, помедлила, откатила: в морской пене близ самого берега отвратительная жирная старуха. Люська остолбенела, — дитя солнца и подводной луны? нежеланное, отлучённое? престарелая богиня, рожденная кастрированными гениталиями? о, матерь божья!
Старуха грозила пальцем и возилась с каким-то приспособлением. Наконец, справилась. Воды по колено. Выпрямилась. Плавно гребли ноги в пенистом кошмаре, и тело раскачивалось, словно палуба.
Люська, Люська…
На берегу старуха одернула платье, ослабила лиф, удерживающий огромные груди. Стояла, тяжело дышала.
Море притихло.
— Ах, ты мразь! — впилась она глазами в песок.
Люська дико закричала, узнав мать.
Ангелина Васильевна метнулась к капитанскому рисунку; поддела палкой кусок Люськиного тела; другой, третий… смешала колодой карт.
— Вот тебе Млечный путь!
— А это что? Нет, вы только посмотрите, рожать вздумала! — расплющила пяткой грушевидный плод. Поковыряла едва наметившийся прозрачный скелетик, — ну дает!
Люська кричала, но хоть бы кто услышал: капитан невидимкой прошел рядом с бабкой, дунул в глаза, пошевелил ресницы.
— В таких делах какая мать пожелает добра?
Нахмурилось небо.
Ангелина Васильевна еще долго носилась по острову, рыскала под каждой кочкой.
В коридоре зазвонил телефон. Из больницы, — некому больше в такое время! Лиза сняла трубку, послушала, положила на место, остановилась на цыпочках за дверью.
— Бабушка, мама умерла.
Ангелина Васильевна не отозвалась; в ее зрачках новая луна.
— Зимы не будет, у Люськи не будет зимы.
Пустой дом: шорохи и те исчезли.
На кладбище ветрено. Ангелина Васильевна держалась рядом с Пашей. Никто не удивился, будто так и следовало быть: бабка без каталки. Внуков поднимать и поднимать еще!
Люська, словно птичка, свившая, наконец, гнездо, занимала примерно четверть гроба; крохотный лоб для поцелуев, почерневшие ногти, выступающие острые носики туфель, дальше — красными воланами атлас и подарки. Веночек из голых веток, детские прядки волос, схваченные розовой и голубыми ленточками, дешевый медальончик…
Ангелина Васильевна уворачивалась от мертвой и крепко пожимала Пашину ладонь. Солониха косилась на племянника: поссорились перед самым выходом. Привели под руки Натана Моисеевича: орденская планка под распахнутым пальто. Он громко плакал и рухнул бы в открытую могилу, если бы не жена и внучка.
Опустили гроб — неглубоко. По весне поплывет, ищи свищи потом, ну да все равно, — заметила вскользь Ангелина Васильевна. Лиза улыбнулась, улыбнулся Коля.
Дома долго молчали.
— Как хотите, — заговорила первой Солониха, — а так жить, как она, лучше умереть.
Бабка нехорошо повелась, едва пригубила водки.
— Лучше?…
— Конечно.
— А как она жила?
— Со смертью по одной половице ходила.
— Ты то откуда смерть знаешь?
— Было дело.
— Когда это?
Солониха покосилась на племянника, сжала грудь.
— Когда безнадежно ждала. Эссенцию глотнула… немного.
— Страху больше, напоминает смерть…
— У ней на лбу платок лежал.
Солониха заерзала, — Всем кладут, целовать.
— Никто не целовал!
— Для порядку кладут. Вдруг кому взбредет.
— Положили, чтоб залысины скрыть…
— Ты о чем, Паш? — Ангелина Васильевна тревожно посмотрела на внука.
— Залысины и кое что пострашнее, — не обращал внимания Паша.
Лиза хмыкнула. Хмыкнул Коля.
Паша качнулся и опрокинулся на пол.
— Переживает, оно понятно, — заметила Солониха, не дернувшись, однако, помочь.
Ангелина Васильевна успокоилась и без интереса оглядела соседского племянника. Наглаживают с
