— Что стряслось с тобой вчера?
Я не стал распространяться. По сути, я вообще почти ничего не говорил но дороге домой: обдумывал слова отца Пэт о том, что он хотел бы убить того пацана. Разве может человек, который почти ослеп, убить кого-то? Одно ясно наверняка: если ему удастся провернуть эту штуку, никто его не заподозрит.
А какое наказание заслуживает этот мальчишка? Просто подкрасться к нему сзади и застрелить явно недостаточно. Он должен страдать так же, как страдают люди, любившие мать Пэт. У него необходимо отнять то, что ему дороже всего на свете. Но что любит больше всего на свете этот пацан? Выпивку? Папашу, который отмазал его от тюрьмы?
А что с матерью Пэт? Я задумался. Как насчет ее души? Неужели ее душа, самое ее существо, покинула землю только потому, что тела больше нет? А вдруг ее мужу или дочери понадобится помощь? Поможет ли она? И как вообще выглядит мир душ? Там ли первый муж Пэт? Ее маленький сын? Души детей, которых она не выносила? Эй! А как насчет пьяного доктора, который «случайно» вырезал ей матку? Может ли ее бесплотный дух что-то с ним сделать?
Когда тем вечером мы вернулись домой, Пэт странно поглядывала на меня, но она тогда часто говорила, что чем глубже я задумываясь, тем молчаливее становлюсь. Съев сандвич и почистив зубы, я подумал, что неплохо будет дойти до пишущей машинки и набросать пару идей на бумаге.
Это, конечно, не значит, что я настоящий писатель — когда-то, пусть даже через миллион лет, действительно напишу роман про преступление-призраков-месть. Но возможно, в будущем мне пригодятся эти идеи для одной из моих хороших книг. Вы же понимаете, великий литературный шедевр принесет мне Национальную книжную премию, и Пулитцеровскую тоже.
Когда я подошел к пишущей машинке, которая стояла в нише в гостиной, я удивился, увидев, что оставил ее раскрытой. Обычноя не отличался забывчивостью. На клавишах лежала записка: «В холодильнике три сандвича. Пиво не пей, тебя от него клонит в сон. Если завтра в четыре часа ты все еще будешь здесь, я позвоню тебе на работу и скажу, что ты заболел».
В другой раз я бы заплакал от благодарности: как же мне повезло с женой, она так меня понимает! Но у меня уже не осталось слез. Она зарядила в машинку чистую бумагу, и мне только и оставалось, что застучать по клавишам.
«А чего тут такого? Это ж была просто старуха». Эти слова я напечатал первыми. А потом они хлынули из меня потоком. В первый раз, когда на страницах книги появился призрак убитой женщины, я подумал: я не могу этого сделать. Это не литература. Но потом я вспомнил речь одного известного писателя, автора бестселлеров. И говорил он так: «Ты не выбираешь, что писать. Никто не спускается к тебе на розовом облаке и не провозглашает: я, мол, собираюсь даровать тебе способность писать. Какой талант ты предпочитаешь? Как у Джейн Остен, талант, который будет жить в веках, или тот, что принесет тебе кучу денег, пока ты жив, но умрет вместе с тобой? Никто не дает тебе выбора. Ты просто принимаешь тот талант, который тебе дается, и по четыре раза вдень благодаришь Бога за то, что он у тебя вообще есть».
На протяжении последующих месяцев мне не раз приходилось вспоминать эти слова. Я даже напечатал их на листке бумаги и повесил на стену над пишущей машинкой. В какой-то момент Пэт подписала внизу: «Аминь!»
Я так и не вернулся в свой класс, полный студентов, не говорящих по-английски. Пэт сообщила на работу, что я болен, и неделю вела занятия сама, однако после того, как третий по счету студент предложил ей выйти за него замуж, чтобы он смог остаться в США, она уволилась. И сказала им, что я тоже уволился.
Мне потребовалось шесть месяцев, чтобы написать эту книгу. За все это время я ни разу не вышел подышать воздухом. Я смотрел на Пэт — и не видел се. Насколько я помню, мы даже не разговаривали. Я не задумывался о том, как ей удается платить по счетам без моего дохода, подозреваю, ей помогал отец. Я правда не знаю. Книга заполнила собой всю мою жизнь.
И когда я закончил ее, то повернулся к Пэт, которая читала, свернувшись калачиком в углу дивана, и сказал:
— Я закончил.
Пока я работал, она ни разу не попросила прочитать что-нибудь, а я ни разу не предложил. И теперь я смущенно проговорил:
— Хочешь почитать?
— Нет, — быстро ответила она, и я едва не рухнул на пол. Что я наделал? Неужели она меня ненавидит?
В те мгновения, что прошли, пока она снова не заговорила, я вообразил себе десяток причин, почему она не хочет читать мою книгу, — одна хуже другой.
— Завтра утром мы едем к папе. Ты прочитаешь книгу вслух нам обоим.
Несколько долгих секунд я молча смотрел на нее. Одно дело — открывать душу перед ней, но совсем другое — перед ее отцом. Я лихорадочно подыскивал какой-нибудь предлог, который позволит мне отделаться от этой необходимости.
— Но как же твоя работа? — придумал я наконец. — Ты не можешь пропустить занятия. Ты нужна этим детям.
— Сейчас лето. Занятий нет, — ответила Пэт без тени юмора в голосе.
Путь до дома ее отца занимал шесть часов. Я страшно нервничал, и после того, как во второй раз выехал на встречную полосу, Пэт сама села за руль. Когда мы приехали, вся кровь уже покинула мое лицо, руки и ноги.
Отец Пэт ждал нас и приготовил к нашему приезду сандвичи с жирной индейкой. Я чувствовал, что если съем хоть кусочек, то подавлюсь. Пэт, кажется, поняла меня. Она усадила отца на диван, а меня в кресло, бросила мне на колени первую половину рукописи. Не говоря ни слова, уселась рядом с отцом. Оба держали на коленях полные тарелки сандвичей.
— Читай, — сказала Пэт и откусила кусок сандвича.
Рукопись требовала кропотливой работы. В ней полным-полно было «висячих» причастий и двусмысленных местоимений. Я писал в спешке и часто забывал поставить «он сказал» и «она сказала», так что порой трудно было понять, кто говорит. Я нещадно путал даты, кое-кто из моих персонажей сначала женился, а потом родился. Мне ничего не стоило ввести персонажа но имени Джон и через двадцать страниц переименовать его в Джорджа. А про опечатки и орфографические ошибки я даже и думать не хочу...
Но несмотря на это, в книге содержалось то, чем не могла похвастаться ни одна из предыдущих моих работ. На шестой главе я поднял глаза и увидел, что по щекам отца Пэт бегут слезы. У книги было сердце. Мое сердце. Когда я написал о том, что творится у меня внутри, я наконец-то сумел разрушить ту огромную жесткую конструкцию, которая обосновалась у меня в груди. Молекула за молекулой, я перенес эту гнусную штуковину на бумагу.
Наступила ночь. Пэт поставила стакан холодного чая рядом с моей рукой, и я продолжил читать, а когда голос отказал мне, она взяла у меня страницы и принялась читать вслух сама. На рассвете я снова взялся за чтение, а Пэт жарила яичницу и делала тосты из полбуханки хлеба. Когда кто-то выходил в туалет, двое других стояли у двери и продолжали читать. Ритм чтения ни разу не прервался.
В девять утра пришла домработница, но отец Пэт отпустил ее, и мы продолжили. В четыре с чем-то Пэт закончила читать, откинулась на спинку кресла и стала ждать нашего вердикта, как будто это она была писателем, а мы — жюри.
— Блестяще, — прошептал отец Пэт. — Марта отомщена.
Его мнение было важно для меня, но прежде всего я хотел услышать, что думает про книгу Пэт, любовь всей моей жизни. Однако она не произнесла ни слова. Вместо этого она положила страницы на пол, встала и вышла через парадную дверь, захватив со столика в прихожей свой хэнд-бэг и ключи от машины.
Ее поведение показалось мне настолько странным, что я даже как-то не обиделся. Может, Пэт расстроилась, все-таки это книга о ее матери... Или, может...
— Женщины! — сказал отец Пэт, уместив все в этом простом слове.
— Да, женщины, — согласился я.
— А не напиться ли нам с тобой? Что скажешь? — предложил мне тесть. Никогда в жизни не слышал я
