честно признался я.
— Не беспокойся, я тебе помогу, и папа поможет. Теперь, когда мамы нет, твои книги могут стать для него смыслом жизни.
Я обрадовался, что нам в уши ударил взрыв музыки и избавил меня от необходимости отвечать, потому что теперь я чувствовал, что эта огромная шумная вечеринка не столько праздник в мою честь, сколько прощание с моим тестем.
И я оказался прав: не прошло и двух месяцев, как отец Пэт умер во сне. Я стоял в зале для гражданской панихиды, смотрел на его мертвое лицо с застывшей легкой улыбкой и думал, что ему удалось претворить в жизнь то, к чему так стремились мои сентиментальные родственнички: он умер с горя.
Когда погибла мать Пэт, меня разрывала ярость, но Пэт поддержала меня и помогла собраться. Когда умер ее отец, горе и гнев захлестнули ее с такой силой, что наш доктор советовал госпитализацию. Мне некуда было отступать, так что на этот раз я поддерживал нас обоих. Только однажды я дал слабину — когда читали завещание и я услышал, что набор немецких инструментов он отписал мне.
Пэт продала дом родителей вместе со всем содержимым. Если бы решать пришлось мне, я бы переехал туда, потому что в этом доме я пережил один из счастливейших моментов в жизни. Но Пэт оставила только фотографии — она положила их в сейф и никогда не пересматривала — и продала все остальное. Себе мы оставили только ящик с инструментами.
В следующие двенадцать лет я писал, а Пэт занималась делами. Как она и обещала, мы стали компаньонами. Я писал, мы редактировали, она продавала. Она первой читала мои произведения и всегда говорила, что думает по поводу содержания, бывало, в самой жесткой форме. Мне нелегко удавалось переступить через свое самолюбие, и время от времени мы сшибались не на жизнь, а на смерть.
— Попробуй по-моему — и увидишь, как лучше! — как-то выкрикнула она в пылу ссоры. В ярости я переписал конец на ее вкус, чтобы доказать ей, что она ошибается. А она оказалась права. Ее вариант был намного лучше. С тех пор я стал внимательнее к ней прислушиваться и больше доверять ее мнению.
Мы так и не купили ей дом у моря — по той единственной причине, что она не могла определиться, у какого моря ей хотелось бы жить. Кроме того, ее привлекала мысль о том, что я как писатель имею возможность жить в любой точке мира, и потому «мы» решили попробовать несколько мест. Кончилось это тем, что мы стали часто переезжать.
За эти двенадцать лет мы лишь раз навестили мою родню. Накануне приезда в родные места меня тошнило от волнения. Пэт пыталась рассмешить меня и вывести из этого состояния, но ей не удавалось. Каково это будет — снова увидеть их? Эта мысль съедала меня изнутри.
— Ты что, боишься, что придется остаться? — спросила меня Пэт вечером.
— Да! — выдохнул я — на другое я был просто не способен.
Но мне не следовало беспокоиться. Родственники встретили меня как знаменитость. Они являлись с моими книгами, зачитанными до дыр, и просили у меня автограф. И что совсем уж странно, они будто единодушно уверовали, что в тот момент, когда первую мою книгу приняли в печать, меня поразила амнезия. Все они свято верили, что о своем детстве я не помню ровным счетом ничего.
Я приезжал к ним много лет назад, как только закончил колледж. Но это случилось до того, как меня стали печатать, и тогда никто не вел себя так, будто у меня провалы в памяти. Меня не знакомили с родственниками, с которыми я в детстве жил под одной крышей, не расписывали мне места, которые я сотни раз видел своими глазами. И никто не говорил: «Ты, конечно, не помнишь, но...»
Однако после того как я стал знаменитостью, они только так и делали. Мой двоюродный брат Ноубл разговаривал со мной так, будто мы познакомились лишь этим утром, и не прошло и двух часов, как я страстно возжелал, чтобы он называл меня «Бьюик», как в детстве.
Он представил меня дяде Клайду, как будто я никогда раньше его не видел. Я одарил Ноубла красноречивым взглядом, который он проигнорировал, и произнес краткую, но пылкую речь о том, как хорошо я помню дядю Клайда, на что дядя Клайд ответил:
— Нет, этого не может быть! Не может быть, чтоб известный человек вроде вас помнил меня.
Я улыбнулся, хотя мне хотелось сказать: «У меня на лодыжке остался шрам: там прошлась пряжка твоего ремня. Вряд ли после такого я тебя забуду!» Но я промолчал.
Ноубл приобнял меня за плечи и увел в сторону.
— Не сердись на дядю Клайда, — доверительно сказал он, — много лет назад он потерял сына и с тех пор сильно изменился.
Я снова посмотрел на Ноубла, как будто он спятил. Когда кузен Ронни утонул, мы с Ноублом и еще четырьмя братьями и сестрами развели костер, чтобы отпраздновать это событие. Ноубл рассказал, что с четырех лет ходил с фингалами, которые ставил ему Ронни. Я — большой выдумщик — слепил из камней, глины и палочек большую черепаху, и мы все возносили ей хвалы за то, что она избавила нас от кузена Ронни.
Так что когда Ноубл поведал мне трагедию дяди Клайда как великую новость, я уверился, что он просто разыгрывает меня.
— И в благодарность за это мы слепили «черепашьего бога», — прошептал я.
Ноубл посмотрел на меня так, словно понятия не имел, о чем речь.
— Ну, черепаший бог, помнишь? Мы благодарили его за то, что та черепаха укусила кузена Ронни, и...
Ноубл отнял руку от моего плеча и выпрямился.
— Не помню я такого.
И так — целый день. К вечеру, в тысячный раз услышав фразу: «Ты, конечно, не помнишь этого, но...» — я вспылил.
— А какого черта я не должен это помнить? — рявкнул я на дядю Реджа. — Это ведь со мной произошло! Я жил здесь, помнишь? Я — Наказание. Я — Форд. Я же Крайслер. Я же Джон Дир. Я!
Пэт взяла меня под руку и оттащила в сторону. Мы постояли под тенистым деревом, пока я не успокоился. Спасибо ей, она не пыталась растолковать мне, что они простые сельские люди, которые многого не понимают. Откровенно говоря, я чувствовал, что меня снова пытаются оттеснить, показать мне, что я не такой, как они. Я отличался от них, еще будучи ребенком, а теперь вообще стал для них чужим человеком.
Но еще больше меня бесило то, что мне навязывают роль, которую придумали сами. «Мы его вырастили, а он совсем нас не помнит, — скажут они людям. — Заделался звездой и враз нас позабыл». Я бы хотел, чтобы про меня говорили: «Хотя он и добрался до самых вершин, он никогда не забывал про маленьких людей». Ну или что-то в этом роде. Однако, несмотря ни на что, мне внушали, что, став знаменитостью, я превратился в сноба.
Пэт стояла рядом, пока я пытался овладеть собой.
— Жалко, что ты был таким паинькой и никогда не давал им сдачи, — проговорила она в конце концов.
— Не был я... — забормотал я. — И я....
Я целую минуту хватал воздух ртом и брызгал слюной, прежде чем понял, что она на самом деле имела в виду, а когда понял, поцеловал ее в лоб, и мы вернулись туда, где ждали мои родственнички, все как один обеспокоенные вспышкой моего беспричинного гнева. «Но я подозреваю, все знаменитости такие», — говорили их взгляды.
После разговора с Пэт я пребывал в таком замечательном расположении духа, что затеял аж три свары. Я прекрасно знал больные места моих родственников и подпускал шпильки именно туда. Я спросил у Ноубла, что случилось с его старым «понтиаком», и через минуту он уже дрался с другим моим кузеном (тот угнал машину, однако отрицал это).
Я стал расспрашивать дядю Клайда про его любимого сынишку, который утонул, попросил поведать какую-нибудь волшебную историю о добрых делах милого мальчугана и между делом уточнил, что именно он делал в тот день в пруду.
В какой-то момент Пэт прищурила глаза: мол, ты слишком далеко зашел. Но я был чересчур доволен собой, чтобы остановиться.
Когда Пэт громко заявила, что нам пора ехать, никто не сказал: «Приезжайте еще». Ноубл проводил меня до машины.
