Когда до Отем дошло, что я закончила, она наклонилась вперед и поцеловала меня в щеку.
— Ты такая забавная. Вот здорово было бы, если б брат Корда на тебе женился!
Я встала, чтобы скрыть дрожь, которая прошла у меня по спине. Лишь в кошмарном сне я могла войти в это славное семейство. Только если...
Мысль моя внезапно оборвалась: прямо передо мной, как раз за креслом Отем, стоял Форд Ньюкомб, один из самых известных писателей в мире. Люди, которые хлопали крыльями над Отем, когда она ревела, расступились и сгрудились по обе стороны от кресла на почтительном расстоянии от мистера Ньюкомба, которое вполне соответствовало его статусу и комплекции.
Он улыбался уголками губ и смотрел мне прямо в глаза, как будто ему понравилась моя дурацкая история! Его лицо было скорее интересным, нежели красивым, тело казалось мягким и нетренированным. Он писал книги, сколько я себя помню, и я прикинула, что он ужасно стар, наверное, разменял уже шестой десяток.
Конечно, мне было известно, что он уже два года как живет в нашем городке — никто не знал, почему и зачем. После того как он уволил подругу моей подруги, я предположила, что в других городах Америки у него уже все поработали.
В городе все, кто умел, говорили — даже мистер Уоллес, который разговаривал через какой-то аппарат в горле, — что работать на Форда Ньюкомба просто невозможно. Он вечно пребывает в дурном расположении духа, ворчит, и нет такого человека, который сумел хоть чем-то ему угодить. По меньшей мере троих он уволил в первый же день работы. Одна из уволенных, ровесница моего отца, сказала тете Хизер, а та сказала матери Хизер, а та сказала Хизер, а Хизер рассказала всем нам, что его главная проблема в том, что он не может больше писать. Ее теория (почерпнутая из Интернета) сводилась к тому, что все книги за него писала покойная жена, так что больше мир не увидит новых книг Форда Ньюкомба.
Я изо всех сил удерживалась от того, чтобы поставить эту теорию под вопрос. Если книги писала его жена, то почему не публиковала под своим именем? У нас сейчас не восемнадцатый век, когда требовался мужской псевдоним, чтобы печататься, так зачем кому-то подобные сложности? Но когда мои подруги начали сплетничать, я все-таки не удержалась и спросила — почему? Дженнифер сурово посмотрела на меня и ответила:
— Из-за налогов.
После чего я получила от нее очередное молчаливое предостережение: я снова не выражала им «дружескую поддержку».
Итак, своей чересчур длинной и нелепой речью о Пулитцеровской премии я выставила себя перед Фордом Ньюкомбом полной идиоткой, и теперь он стоял и сверлил меня взглядом. Боже правый, получал ли он Пулитцера за какие-то книги?
Я сглотнула, протиснулась сквозь толпу людей, собравшихся вокруг Отем (надо сказать, вокруг Отем всегда собирались люди), и направилась в бар чтобы чего-нибудь выпить. Одно дело выставлять себя на посмешище перед друзьями, и совсем другое — перед знаменитостью. Мегабогачом. Мегазвездой. Я видела его фотографию с президентом в Белом доме.
Так что же он делает здесь, в нашем захолустном городишке, в доме у родителей Дженнифер, да еще в субботу вечером? Разве ему не нужно нанести визит какому-нибудь президенту? Или, может, императору?
— Это было... забавно, — раздался голос у меня над ухом слева.
Я догадалась, кто это, поэтому набрала в грудь побольше воздуха, прежде чем обернуться и встретиться с ним взглядом.
— Спасибо... я тоже так думаю. — Я дала ему понять, что заметила в его голосе некоторое колебание.
Вокруг его глаз лежала сеточка морщин, я не понимала, от возраста они или от мировой усталости. Его губы могли бы быть красивыми, если бы он не сжимал их так плотно. До меня дошли слухи, что первых четырех женщин он уволил потому, что они строили ему глазки. Интересно, чего он ожидал? Богатый вдовец. Вернись на землю!
— Не хотите работать на меня? — спросил он.
Я не сдержалась и разразилась смехом, и это был вовсе не вежливый благородный смешок.
— Только если бы у меня было две головы, — выпалила я прежде, чем совладала с собой.
Я озадачила его, но лишь на мгновение — его губы сложились в бледное подобие улыбки. Он меня понял. Когда в шестнадцатом столетии герцогиню Миланскую спросили, не хочет ли она выйти замуж за Генриха Восьмого, она ответила: «Только если бы у меня было две головы».
— Ладно, я просто спросил, — сказал он и ушел.
Это меня отрезвило. Отец говорил: «По сравнению с твоим языком бумага режет совсем не больно». Я поняла, что отец прав, в эту самую минуту — когда нанесла оскорбление первому и единственному известному человеку, которого встретила.
Я повернулась к бармену за стойкой, который все это видел и слышан. Парень явно не отсюда, так что он не знает, какой славой пользуется мой острый язык. Он смотрел на меня потрясенно.
— Колу с ромом, — сказала я.
— Ну, ясное дело, не плаху с топором! — осклабился он, давая понять, что разгадал мой хамский намек.
Я одарила его самым испепеляющим взглядом из своего арсенала, но он только посмеялся.
Минут через десять появился Керк, и я вздохнула с облегчением. Мой жених — отличный парень. Он умный, деловой, стабильный (всю жизнь прожил не то что в одном городе, а в одном доме) и привлекательный. Конечно, не в такой степени, как Отем, но все же симпатичный. А самое главное — у него нет творческой жилки. Иными словами, у Керка есть все, чего нет у меня и не было у моего отца — и все, о чем я всегда так страстно мечтала.
Заметив меня, он улыбнулся и поднял вверх палец: знак того, что подойдет ко мне через минутку. Керк всегда что-то продает и покупает. Ему посчастливилось приобрести за двадцать кусков мелкую лавочку у одной старушки — он превратил ее в магазин дисков. Потом продал его в два раза дороже и купил что-то еще.
По правде говоря, Керк приводит меня в восторг. Я люблю читать и фотографировать (открою секрет: у меня есть сокровище, фотокамера «Никон», мне пришлось взять кредит, чтобы ее купить), однако бизнес и всякие там цифры вгоняют меня в тоску так же сильно, как завораживают Керка.
— Потому-то нам и хорошо вместе, — говорил он. — Противоположности притягиваются.
Так как невозможно платить за квартиру, целыми днями шастая по лесам в поисках чего бы сфотографировать, я нашла работу, которая позволяла мне весь день проводить среди книг. Я занималась каталогизацией и исследованиями у одного профессора в местном университете. В университете действовало негласное правило: профессора должны раз в несколько лет что-то публиковать. Старый профессор Хартшорн уже много лет делал вид, что пишет книгу. На самом деле он нанимал молодых девушек для исследования какого-нибудь вопроса, потом начинал к ним придираться и доводил до того, что они попросту сбегали. Так что он мог свалить простой в работе на секретаршу.
Я знала — как и все в городе, — что он так делает, однако разработала план, как обвести его вокруг пальца. По слухам я знала, что, нанимая новую секретаршу, он выжидал месяц, прежде чем превратить ее жизнь в ад. За этот месяц я состряпала главу книги о президенте Джеймсе Бьюкенене. Мой отец прочел все, что о нем когда-либо писали, и часто мне о нем рассказывал, так что я стала в некотором роде специалистом в этом вопросе. Бьюкенен всю жизнь прожил холостяком, и даже в те времена поговаривали, что он гей. По правде говоря, мой отец только делал вид, что интересуется личностью президента — он питал нежные чувства к племяннице Бьюкенена, пышногрудой красавице Генриетте Лейн. Только мой папочка мог носить в бумажнике фотографию женщины, родившейся в 1830 году.
Я пару вечеров потратила на то, чтобы переписать названия, авторов и выходные данные некоторых источников, которые до сих пор стояли в книжном шкафу в папиной спальне, сделала несколько копий ее портрета и написала великолепнейшую главу, основываясь на том, что слышала от отца.
Вместо того чтобы показать главу профессору Хартшорну, который раскритиковал бы ее в пух и прах и разорвал в клочья, я написала на своем шедевре его имя и отправила почтой президенту университета,
