тошноту.
Обнаружив, что драгоценности пропали, Ангус сильно расстроился. Знай он, кто их украл, он бы свернул воришке голову. Но потом ему все же удалось взять себя в руки. И в ту ночь, когда он пробрался в ее комнату, Ангус был уверен, что по виду Эдилин ни за что не догадается о его неприятностях. Он бы скорее умер, чем рассказал бы ей, какого свалял дурака, позволив себя обокрасть. Хуже всего было то, что он не помнил, где и когда его обокрали. Он несколько дней подряд возвращался в те места, где бывал, искал драгоценности, искал того, кто мог их украсть, но все впустую. Кто бы признался в том, что видел драгоценности?
Конечно, он подумал об арестантках с корабля, но наивно решил, что... Ну, что они не стали бы красть у него. Или возможно, он просто не хотел, чтобы Эдилин оказалась права насчет Табиты. Ему нравилось верить в невинность Табиты и в ревность Эдилин.
Но Эдилин оказалась права, она поняла то, что Ангус понять не смог.
Ангус поплелся в таверну. Как всегда, работы было столько, что он опомнился лишь ближе к закату. Какой же он дурак! Он был в таверне, а Эдилин — в его комнате!
— Что это ты разулыбался? — спросила горничная Долли, наполнив три большие кружки пивом из бочонка.
— Любовь! — ответил он и улыбнулся еще шире. Он окинул взглядом обеденный зал и усталых путешественников, сидящих за столами, потом положил руки на объемистую талию Долли и звонко чмокнул ее в щеку. — Я сегодня больше работать не буду. Я, может, вообще не буду больше тут работать.
— Хозяин шкуру с тебя сдерет!
— Пусть сперва найдет меня.
И через минуту Ангус был уже у себя в комнате.
Эдилин только проснулась.
— Я чувствую себя ужасно, — пробормотала она. — Все тело болит. Каждый мускул.
— Дай посмотрю, — сказал он и, присев на край кровати, откинул одеяло.
Он начал ощупывать ее плечи через рубашку, нежно массируя их.
— Ангус...— прошептала она.
— Да, что такое? — озабоченно спросил он.
— Если я не схожу в туалет, то сейчас взорвусь.
Он со смехом убрал руки.
— Совсем не романтичное признание.
— Мне не до романтики. Тебе придется выйти, чтобы я смогла одеться.
— То есть надеть нижние юбки, корсет, чулки и все прочее? И конечно, я помогу тебе с корсетом.
— У меня новый корсет со шнуровкой впереди, но все равно это займет слишком много времени. Я не успею, — сказала она.
Стремительным движением он поднял ее прямо в одеяле.
— Спрячь лицо, и никто не увидит, что я несу.
— Кроме торчащих ног, — добавила она.
— Таких изумительных ножек!..
Голова ее была под одеялом, и она могла видеть лишь его лицо.
— Куда ты меня несешь?
— Я несу тебя в кусты, а ты что подумала? Или ты предпочла бы, чтобы я отнес тебя в наш сортир на четыре дырки?
— В кусты... — сказала она. — Ангус, что происходит? Что-то... — Она не решалась спросить. — Что- то изменилось?
Она знала, что оказывает на него давление, подталкивает, заставляя сказать то, что ей хотелось услышать. Но ей действительно показалось, что он наконец понял, что любит ее и хочет провести с ней остаток дней.
— Нет, ничего не изменилось, — ответил он. — Все как прежде.
Он улыбался. Он знал, что она хочет от него услышать, но решил, что еще не пришло время. Он сказал ей правду. Ничего не изменилось.
Он все еще любит ее, так же сильно, как в тот день, когда они расстались.
Через минуту, когда он поставил ее на ноги, Эдилин обнаружила, что стоит по колено в высокой душистой траве, под тенистым деревом.
— Я оставлю тебя здесь, — сказал он. — Пойдешь по тропинке, что я протопчу, а потом я отнесу тебя назад.
Ей потребовалась лишь пара минут, чтобы справить нужду, затем она поднялась во весь рост и огляделась. Солнце садилось, заливая поляну красивым теплым светом. Трава была расцвечена яркими полевыми цветами.
Вместо того чтобы пойти по тропинке к Ангусу, она направилась через поляну к большому раскидистому дубу. Трава под дубом была утоптана, и это место напомнило ей тот уголок в саду, где она любила уединяться будучи ребенком. Она выросла в доме, который принадлежал семье ее отца на протяжении четырех поколений. Поскольку отец бывал там редко, первые детские годы она провела в окружении нянек и гувернанток, и дуб был тем самым убежищем, куда она от них сбегала. Эдилин с улыбкой вспомнила, что в ее сундуке, оставленном в Шотландии, лежала пригоршня желудей с того дуба. Она собиралась исполнить свою детскую клятву и посадить желудь, который превратится в дуб там, где она решит пустить корни.
— Красиво здесь, верно? — тихо сказал Ангус у нее за спиной.
— Да.
— Я часто прихожу сюда, когда в таверне мне становится невмоготу.
— Так тебе не нравится твоя работа? — со смехом в голосе спросила она.
— Я ее ненавижу! — Не глядя на нее, он произнес: — Эдилин...
Она обернулась, подняв на него лучистые глаза. Слова им были не нужны. Он молча обнял ее и прижался губами к ее губам. Он чувствовал ее неопытность и ее горячее желание научиться, и эта комбинация была неотразимой.
— Если я начну, то уже не смогу остановиться.
— Никто тебя об этом и не просит, — сказала она, заставив его улыбнуться.
Он подхватил ее на руки и, опустив на траву, прилег рядом.
— Скажи мне, если будет больно, — велел он, прикоснувшись к синяку у нее на плече и увидев, как она скривила губы от боли.
Он отодвинул в сторону рубашку и поцеловал другой синяк.
— Лучше?
— Гораздо, — прошептала она. — Но у меня немало других мест, которые тоже нуждаются в лечении. Ребра сильно пострадали.
Он положил ладонь ей на ногу и чуть приподнял сорочку.
— А там синяки есть?
Глаза ее были закрыты, и голова склонилась набок. Он чувствовал, что Эдилин напряжена. Он вспомнил о том времени, когда она вся открывалась ему навстречу, полная любви и желания. На этот раз ему придется продвигаться медленно и осторожно. А потом... Он не позволил себе думать о том, что будет потом, но где-то в глубине сознания вызревала мысль: почему бы и нет? Любовь — не та материя, что основана на логике и здравом смысле.
— А так? — спросил он. — Так больно? А тут?
Он подвинул ладонь выше и почувствовал, как она судорожно втянула воздух.
В следующую секунду он уже стянул с нее рубашку. И она осталась перед ним нагая. Он смотрел на нее глазами, полными любви и желания, а не как тогда, когда он ощупывал ее красивое тело на предмет переломов. В сгущающихся сумерках синяки ее выглядели почти серебряными.
— Я перецелую их все, — прошептал он, опустив голову к ее груди, а потом еще ниже.
Через некоторое время он почувствовал, что сопротивление ее тает. Он не торопился, целуя и терпеливо лаская ее, хотя уже давно перешел черту, когда желание превратилось в муку. Но он знал, что
