— Ты напрасно иронизируешь, Павел, — тихо произнесла она, и взгляд ее сделался печальным. — Поверь, я поняла, что совершила непростительную ошибку, оставив тебя. И теперь хочу просить тебя… нет, буду молить о прощении.
Ах, если бы она сказала ему это год назад! Он был бы счастливейшим из смертных!
«Что ты, Кити, что ты, — взял бы он ее руки в свои. — О каком прощении ты говоришь? Я счастлив уже от того, что ты рядом, что ты смотришь на меня, говоришь со мной…»
Сейчас Павел Андреевич молчал.
Нет, он верил в ее искренность, ведь достаточно было взглянуть в ее глаза, чтобы убедиться, что она говорит правду. Но вот нужна ли сейчас эта правда ему?
— Здесь у нас не получится поговорить серьезно, — чуть повела плечом Екатерина Дмитриевна. — Давай уйдем отсюда!
Татищев молчал.
— Уйдем сей же час. Вдвоем. К тебе. Ко мне… — Она говорила убедительно и страстно. — Лучше ко мне. Мой дом сегодня совершенно пуст. И мне так много нужно тебе сказать.
— Но это… как-то… неловко, — выговорил Татищев, хотя намеревался сказать совершенно иное: наши пути, мол, давно разошлись, и говорить нам совершенно не о чем.
— С каких пор для тебя это стало важным?
Боролся он с собой недолго:
— Хорошо. Едем.
Екатерина Дмитриевна кивнула в ответ, затем подошла к хозяйке дома, пошепталась о чем-то, выразительно глянула на Татищева и вышла из гостиной. Тот, покраснев как юноша, какое-то время оставался в гостиной, затем, глядя в пол, решительно направился к выходу, провожаемый не одной парой завистливых глаз.
Что ж, мужчины слабы, это факт.
Много слабее женщин.
Турчанинова, конечно, поняла, как, впрочем, и многие другие гости Макаровых, что бравый подполковник ушел не вслед за прекрасной дамой, а вместе с ней. В ее сердце стало пусто и гулко, как стало бы в гостиной, ежели бы из нее вынесли вдруг всю мебель. Она поднялась со своего кресла, прошлась до окна, постояла, повернула обратно. Пустота внутри нее ширилась и росла, а вместе с ней росло и невесть откуда взявшееся беспокойство. Наконец, не выдержав волнения и какого-то щемящего чувства тревоги, она подошла к Макаровой.
— Я могу тебя спросить, Мими?
— Конечно, — посмотрела на Анну Милитина Филипповна, слегка обеспокоенная растерянностью Турчаниновой.
— Кто была та дама, что произвела такой фурор у мужчин?
— Ты имеешь в виду мою кузину?
— Я имею в виду ту женщину, что ушла вместе с подполковником Татищевым, — Анна Александровна предельно четко выговорила каждое слово.
«Бедняжка, — пронеслось у Макаровой в голове. — Да ведь она, кажется, ревнует этого подполковника».
— Ты совершенно неправильно меня поняла, — заставила себя улыбнуться Анна.
— Да? — улыбнулась в ответ Мими.
— Да, — твердо ответила Турчанинова, но по чему-то опустила глаза.
— Это моя кузина, Екатерина Дмитриевна Белецкая, — не сразу произнесла Милитина Филипповна и добавила с нотками участия: — Она была когда-то сильно увлечена подполковником Татищевым. Как и он ей.
Когда они снова встретились взглядами, Макарова тотчас пожалела, что сказала последние фразы. Лицо Анны побелело, а из глаз вот-вот готовы были посыпаться искры.
— Но это увлечение давно прошло, — поспешила добавить Милитина Филипповна. — У обоих…
— Екатерина Дмитриевна?!
По телу Анны пробежала дрожь. Так бывало всегда, когда она слушала прекрасную музыку, читала великолепные строки. Или ощущала надвигавшуюся опасность.
Куда они поехали, к нему или к ней? Скорее всего, к ней.
— Где она живет?
— На набережной Мойки, — машинально ответила Макарова.
Турчанинова кивнула и скорым шагом направилась к дверям.
— Ты куда? — спросила Мими.
— Прости, — обернувшись, ответила Анна и вышла из гостиной.
Только тогда, когда она уже тряслась в коляске, несущейся по мостовым, она поняла причину своей тревоги.
— Быстрее, — тыкала она сжатым кулачком в спину кучера. — Быстрее, прошу вас!
Все вспомнилось, слово в слово. Евфросиния так и сказала Татищеву: «Когда вы вдруг встретитесь с госпожой Катериной Дмитриевной, случайно, на одном из раутов, куда вас пригласит обер-секретарь Макаров, будьте крайне осторожны, потому что встреча эта произойдет не вдруг и не случайно…»
Она просила его быть осторожным с этой дамой! А он, как собачонок, побежал за ней и, конечно, забыл о предостережении ясновидящей. Вот откуда тревога!
— Ну, быстрее же!
— Дыкть, куда ж быстрее-то…
— Гони, гони!
— Дыкть, гоню…
А о чем они тогда говорили с Евфросиньей?
Боже милостивый… О смерти!
Ах, до чего же примитивными существами являются мужчины! Примитивными, недалекими и доверчивыми, как домашние тапки, кои может надеть всякий, являющийся на данный момент их владельцем.
Как мало надобно пружин, нажатием на кои можно полностью прибрать представителей мужеского пола к рукам и манипулировать ими, как марионетками, двигающими ручками, ножками и прочими членами и открывающими рты по желанию хозяина. Вернее, хозяйки, под дудочку коей и пляшут мужчины, определенно сознавая это, но не имея ни желания, ни сил этому воспротивиться. Правда, они время от времени взбрыкивают и стараются показать свой норов, но сие есть лишь нечто сродни летней грозе, которая еще минуту назад властвовала и громыхала в небе, а сейчас ее уже простыл и след. И небо, как и прежде, ясное и безмятежное, как взгляд преданнейшего раба на милостивую хозяйку.
Слаб человек, а ежели человек — мужчина, то слаб вдвойне.
Стоит только женщине, даже не всегда милой и обаятельной, похвалить мужчину за что-либо, выделить из толпы да уважительно отнестись к его приобретенным привычкам, как тот растекается, словно мартовский снег на солнце.
Стоит только женщине быть нежной и выказать покорность, и мужчина может простить ей то, чего никогда не простил бы лучшему другу или даже родному брату.
Катерина была нежна, мила и трогательна.
— Прости меня.
Ее глаза лучились желанием и покорностью.
— Простишь?
Этот обещающий взгляд! В такие минуты он никогда не мог спокойно смотреть на нее, сидеть, разговаривать. Вот и сейчас неведомая сила бросила его к ней, сокрушая все оскорбления и обиды, нанесенные ею, и заставляя забыть их.
Он стал целовать ее — в щеки, губы, шею, — неистово и жадно, как путник, наконец припавший к прохладному ручью после многоверстного пути по жаркой пустыне. Руки его, столь же жадные, как и губы,
