доверять, а я, несмотря на ее случайные промахи, высоко ценю ее мнение. В конце концов, она служит в Сюртэ.
Люазо загнул четвертый палец, но ничего не сказал. Он улыбался. У большинства людей улыбка или смех могут означать смущение или мольбу, уменьшать напряженность. Улыбка Люазо была спокойной и обдуманной.
– Вы полагаете, я буду угрожать тем, что случится, если вы мне не поможете. – Он пожал плечами и снова улыбнулся. – Тогда вы обернете против меня мои слова о шантаже, и вам будет легче отказаться мне помочь. Но я не стану угрожать. Поступайте, как хотите. Я из числа людей, совершенно не склонных к угрозам.
– Но при этом не перестаете оставаться полицейским, – сказал я.
– Да, – согласился Люазо, – даже будучи полицейским, я совершенно не склонен к угрозам.
Это было правдой.
– Хорошо, – сказал я после долгой паузы. – Но не ошибитесь в моих мотивах. Если говорить по существу, скажу, что мне действительно очень нравится Мария.
– Вы, может быть, думаете, что ваши слова меня раздражают? Вы невероятно викторианский в этих делах, поскольку решительно намерены играть по правилам, закусить губу и говорить по существу дела. Во Франции мы так не поступаем: жена другого человека – это дичь, на которую всем разрешено охотиться. Гибкость языка и проворство являются козырными картами. Благородство ума – неожиданная трудность.
– Я предпочитаю свой стиль.
Люазо взглянул на меня и улыбнулся своей медленной спокойной улыбкой.
– Я тоже, – сказал он.
– Люазо, – спросил я, внимательно наблюдая за ним, – как насчет клиники Дэтта – ею управляет ваше министерство?
– И вы попались на ту же удочку. Он заставил половину Парижа думать, что руководит клиникой для нас.
Кофе был все еще горячим. Люазо достал из буфета чашку и налил себе кофе.
– Он никак не связан с нами, – сказал Люазо. – Он преступник, преступник с хорошими связями, но все же просто преступник.
– Люазо, – сказал я, – вы не можете задержать Бирда за убийство девушки.
– Почему нет?
– Потому что он этого не делал, вот почему. Я в этот день был в клинике. Я стоял в холле и видел, как пробежала девушка и как она умерла. Я слышал, как Дэтт сказал: «Доставьте сюда Бирда». Это все сфабриковано.
Люазо потянулся за шляпой.
– Хороший кофе, – сказал он.
– Это фальшивка. Бирд не виноват.
– Это вы так говорите. Но предположим, что Бирд совершил убийство, а Дэтт намеренно сказал неправду, чтобы вы услышали? Ведь это снимает все подозрения с Куана, а?
– Возможно, если бы я слышал, что Бирд признался. Вы устроите мне встречу с Бирдом? При этом условии я согласен вам помочь.
Я ожидал, что Люазо станет протестовать, но он кивнул.
– Ладно, – решил он, – хотя не понимаю, почему вы о нем беспокоитесь. Он человек с преступными наклонностями, если я вообще что-нибудь в этом понимаю.
Я ничего не ответил, потому что у меня мелькнула неприятная мысль, что он прав.
– Ладно, – повторил Люазо. – Завтра на птичьем рынке в одиннадцать утра.
– Завтра воскресенье, – сказал я.
– Тем лучше. Во Дворце правосудия по воскресеньям потише. – Но снова улыбнулся. – Хороший кофе.
– Все так говорят, – ответил я.
Глава 22
Значительная часть большого острова на Сене служит закону в той или иной форме. Здесь находятся префектура и суды, муниципальная и судебная полиция, камеры для подследственных и полицейская столовая. По будним дням лестницы полны юристов в чёрных мундирах, сжимающих пластиковые портфели и суетящихся, как вспугнутые тараканы. Но по воскресеньям Дворец правосудия безмолвен. Заключенные спят допоздна, и офисы пусты. Единственное движение создает жиденький поток туристов, которые с уважением взирают на высокие своды церкви Сен Шапель, щелкают затворами фотоаппаратов и дивятся несимметричной красоте здания. У дворца Луи Лепэна под открытым небом на солнце щебечут несколько сотен птиц в клетках и столько же их свободных товарищей в листве деревьев. Диких птиц привлекают просыпанные зерна и общее оживление. Здесь продают ростки проса, косточки для клюва и новые яркие деревянные клетки, колокольчики, качели и зеркальца. Старики со сморщенными руками щупают зерно, нюхают его, обсуждают и разглядывают на свет, как будто это лучшее бургундское вино.
К тому времени, когда я попал на рынок для встречи с Люазо, там царило оживление.
Я припарковал машину напротив ворот Дворца правосудия и пошел по рынку. С глухим прерывистым шипением часы пробили одиннадцать. Люазо стоял перед клетками с надписью
– Одну минутку, – извинился он, беря коробочку с надписью «Витаминизированный фосфат». Люазо прочел этикетку
Женщина за столиком посоветовала:
–
– Только пол-литра, – сказал Люазо.
Она отмерила зерно, тщательно завернула его и перевязала пакет. Люазо сказал мне:
– Я его не видел.
– Почему? – Я шел с ним через рынок.
– Его перевели в другое место. Не могу узнать, кто разрешил перевод и куда его перевели. Клерк из архива говорит, что в Лион, но это не может быть правдой. – Люазо остановился перед старой ручной тележкой с зеленым просом.
– Почему?
Люазо ответил не сразу. Он взял росток проса и понюхал его.
– Его перевели, этот факт. Какие-то указания сверху. Возможно, они хотят использовать какой-нибудь
– Вы не думаете, что его перевели для того, чтобы осудить втихомолку?
Люазо помахал женщине, стоявшей за прилавком. Та медленно прошаркала к нам.
– Я разговариваю с вами, как со взрослым, – рассердился Люазо. – Вы же на самом деле не ждете, что я отвечу, правда?
Он повернулся и пристально посмотрел на меня.
– Возьму-ка я лучше проросшего зерна, – сообщил Люазо женщине. – Канарейка моего друга выглядела не слишком здоровой, когда я в последний раз ее видел.
– Джой хорошо себя чувствует, – возмутился я. – Оставьте его в покое.
– Поступайте, как знаете, – фыркнул Люазо, – но если он сильно похудеет, то сможет пролезть между прутьями клетки.
