С губ не срывается ни звука, и всё же призыв не остаётся без ответа: откуда-то сверху на мостовую слетает ангел и склоняется над Гриффитом, накрыв его белыми крылами, мягкими и нежными на ощупь — как вата в бороде Санта-Клауса.
Это… конец? — подозрительно спрашивает Гриффит. Ну что вы, — отвечает ангел, — пустяки… Каких-то пара колов времени, и вы встанете, отряхнётесь, и пойдёте себе дальше — как ни в чём ни бывало.
Так что же ты мне голову морочишь?!! — вскипает Гриффит, и в самом деле встаёт на ноги, делает шаг, а за ним — другой и третий…
Ангел обиженно пожимает плечами и растворяется в поднебесьи.
Из проезжающего мимо автомобиля вослед ему летит жестянка из под пива, но не долетает и с характерным царапающим стуком падает под ноги Гриффиту, который с удовольствием пинает её, признав в этом совсем уж незначительном происшествии очередное препятствие на пути к намеченной цели.
Купание Гриффита
Намылившись, он ложится на спину. На счёт «три» делает глубокий вдох, крепко зажмуривается и уходит с головой под воду. Резиновый утёнок, оставленный без присмотра на поверхности, выписывает кренделя, пытаясь сохранить равновесие. Из пенного омута поднимается рука и одним стремительным движением уволакивает утёнка на дно.
Гриффит — кракен, пожиратель падали, гроза утлых рыбацких судёнышек, промышляющих в этих местах. Каждое полнолуние жители прибрежных селений приносят ему в жертву девственницу. Он не съедает свою нареченную невесту, но уносит в пещеру, расположенную в недоступной для туристов местности. Маленький клочок суши со всех сторон окружён рифами. Невесты относятся к своей судьбе с присущим девственницам смирением. Изо дня в день заняты плетением ковров и корзинок из тростника. Рацион их состоит из рыбы и водорослей.
А вот ещё: Гриффит — немецкая субмарина, насквозь проржавевшая, с повадкой хищной рыбины. Британские грузовые суда, отбившиеся от караванов, становятся его законной добычей. Вчерашний шторм сделал своё дело: неуклюжие англичанишки разбрелись кто куда — себе на погибель. Открыть торпедные люки! Зажигаются красные лампы. Короткий зуммер, пробирающий до мозга костей… Вот уже два года немецкие матросы и офицеры не нюхали свежего воздуха. Небритые, с всклокоченными волосами и воспалёнными глазами, подводники бегут по коридорам субмарины, притаившейся на чудовищной глубине, не подозревая, что все они, включая капитана, представляются Гриффиту не более, чем кишечными паразитами, по нелепой прихоти судьбы продолжающими хозяйничать в его стальной утробе.
Гриффит — морской конёк, спасающийся от акулы… клац!.. впрочем, нет, уже нет…
Он — акула, пожирающая всё, что движется в пределах видимости. Малая тварь, которую Гриффит прихватил по пути, не способна утолить его ЧУВСТВО ГОЛОДА. Хо-хо! Уж он-то знает, что такое ГОЛОД! Слева по курсу появляется дичь. Гриффит бросается наперехват и хватает зубами торпеду, несущуюся к далёкой, невидимой ему, цели.
Взрыв.
Кракен от неожиданности упускает девушку и смотрит, как она погружается всё глубже и глубже, туда, где щупальца его бесполезны. Узкий пролом в скале, вырастающей из рыхлого илистого дна. Нет, ему не достать, не нащупать её. Потеряна! Белое свадебное платье медленно разворачивается, развевается в тусклом подводном свете и, наконец, совершенно исчезает в темноте.
Какая досада!
Пальцы сами собой разжимаются. Резиновый утёнок катапультируется на поверхность, подскакивает и снова шлёпается в воду, подняв фонтан брызг. Преодолевая сопротивление жидкости, Гриффит поднимается вслед — как Гулливер, освобождающийся от сетей лилипутов. Водяные нити тянутся за ним, и на одно короткое мгновение кажется, что они способны удержать его, заставив вновь погрузиться.
Он взмахивает руками, помогая себе сдвинуться с места и, наконец, усаживается. Уровень жидкости в цинковой ванне ощутимо падает.
С лёгким паром!
Вынув пробку, Гриффит не встаёт с места, но продолжает сидеть, ожидая, пока вода схлынет и тело обретёт вес, соответствующий силе земного притяжения.
Гриффит: святой
Св. Гриффит был канонизирован благодаря пожизненному обету, воспрещающему творение чудес. Африканский царь Аштвалаушта тридцать три дня пытал Гриффита, вынуждая его освободиться от боли при помощи колдовства, но так и не преуспел. Перед тем как бросить его в кипящее масло, царь последний раз потребовал от Гриффита демонстрации чуда, и святой сказал ему: «Чудо, что я живу. Но когда я умру, ты станешь свидетелем ещё одного чуда». Сказав это, он погрузился в масляную купель. Аштвалаушта ожидал, что святой вознесётся или благодаря чарам останется жив, но Гриффит сварился в масле, явив тем самым чудо истиной веры и упорства в исполнении обета. Масло, в котором варили святого Гриффита, по сей день продаётся на базарах Катманду — в маленьких прозрачных сосудах, изваянных по форме его бороды.
Проповедь Гриффита
На злобу дня пеняю: день — бремя гнева. День зол. Изо дня в день, каждый день, от истока и до свершения дней. Почему? Почему день — зол, а ночь, прибежище тьмы, — добро и спасение? Ночью — устав иной, праздный, а днём человек деятелен. И не знает сам, насколько благородная праздность души угодна Господу и насколько неугодны ему обезьяньи подскоки, которые вы промеж собой зовёте «благочинным трудом» и «заботою о потомстве». Блаженны те, кто в забвеньи труда человеческого познает Труд Божий. Днём мы нагие перед соблазном, а ночью — полны решимости и терпения. Днём нечисть выступает прямо, от лица своего, ночью — скрывается от бодрствующих. Днём глаза отверсты, но не видят, ночью же одного вдохновенного слуха довольно, чтобы издалека распознать приближение истины. Молитесь, дети мои, чтобы день ваш стал тишиной, а ночь — бдительным и умным деланием.
Местоимения Гриффита
Ребёнком, лёжа в постели с открытыми глазами, он часами вглядывался в темноту, исследуя законы сплетения образов. Вначале Гриффит видел лишь точки, они исчезали и появлялись, меняли яркость, парили, их движение казалось беспорядочным и бессмысленным, но вынуждало таращиться, напрягать зрение, чтобы обнаружить источник, скрытый порядок, который, насколько он знал из опыта предыдущих ночей, присутствовал в этом мельтешении, до времени избегая распознавания, предпочитая притвориться сырым хаосом. Вскоре выяснялось, что темнота имеет объем и массу, теперь это было нечто отличное от матово-чёрной плоской доски и напоминало снегопад в негативе — хлопья, равномерно движущиеся в одном направлении, в пустоте, косые линии, пересекающие поле зрения. После появлялись цветные узоры, но не сразу, не вдруг, а будто кто-то с течением времени равномерно вводил ощущение цвета в пространство, бывшее прежде пустым и безвидным. Эти узоры научали его особому чувству ритма, они казались бесконечными, всюду — живая геометрия, дышащая, пульсирующая, вечно изменчивая, как в стёклышке калейдоскопа. Каждый элемент имел связь с привычным миром вещей: какую ниточку ни потяни,
