ночью все дурное останется позади. Закончилась тьма ночи, и впереди день! Первый из бесконечной череды дней, в которых не будет больше крови, не найдется места страху. Лишь свет и счастье! Ведь с ней теперь будет он — ее Конан!
И хотя мысли эти не могли до конца изгнать из сердца боль и тоску, очистив место для покоя и радости, — слишком свежа еще была утрата — но они несли облегчение, а это в ее положении уже было немало.
Она посмотрела в глаза Конану.
— Ты помнишь, что нам не выйти отсюда? Нет, нет! Я не жалуюсь — я всю жизнь готова прожить здесь, лишь бы ты был рядом!
— Ну зачем же здесь?! — рассмеялся Конан. — Обернись и посмотри, какой огромный мир ждет нас!
Она недоверчиво покачала головой, и грустное счастье — радость, густо замешанная на боли — застыло на ее прелестном личике. Конан рассмеялся, но вовсе не потому, что ему было весело. Просто он не мог, не имел права допустить, чтобы ее затянуло в болото уныния. Не для того он спас ее, не для того она перенесла столько бед, превозмогла столько боли, чтобы теперь, когда все осталось позади, сломаться, не выдержав тяжкого гнета памяти!
— Я не шучу!
Он принялся срывать со стен гобелены и сваливать их в кучу посреди зала. Две свечи на столе еще не догорели, и Конан бросил подсвечник в середину тряпичной горы. Пламя быстро занялось, и он добавил туда же пару кресел, предварительно обломив спинки с ножками.
— Что ты делаешь?
Она смотрела на Конана, ничего не понимая, но он лишь рассмеялся, ничего не объясняя, и вдруг она сама поняла, когда колдовская книга Зиты — прежде роскошная, а теперь обернувшаяся жалким ворохом обгоревшего пергамента — книга, до сих пор хранившая на своих пожелтевших страницах проклятые заклинания, ввергшие людей в такое множество несчастий, полетела в середину костра.
Пламя охотно приняло ее в свои жаркие объятия, окрасившись на миг алым светом. Не обращая больше внимания на огонь, Конан обнял девушку за плечи и подвел к окну.
Алые отблески разведенного киммерийцем костра, текущие по стеклу кровавыми сполохами, исчезли, смытые золотом показавшегося из-за горизонта солнечного диска. Ни листок не шелохнулся на деревьях в саду за окном, лишь пламя за спиной все яростнее гудело, набирая силу, — словно и оно жадно впитывало льющуюся в окно огненную мощь Митры — готовясь освободить людей. Яркая зеленая вспышка опалила им спины, на миг поглотив собой мир за окном, придав зелени трав и деревьев изумрудный оттенок, напоив их, заставив сочиться этой силой.
Молния вспыхнула в безоблачном небе над домом и ударила, казалось, в самую середину здания, прямо в центр разведенного на полу костра, а когда раскат грома расколол тишину раннего утра, стекла не выдержали и искрящимися на солнце осколками брызнули наружу. Свежий ветер ворвался внутрь вестником освобождения. Мелия подставила ему лицо и закрыла глаза, а всепобеждающий свет Митры омыл их золотым сиянием.
Мир стал ярче и светлее. Он звал и манил. Казалось, сам воздух звенел торжественным гимном — вы победили!
Конан поднял девушку на руки и вынес в заросший парк. Ее руки обвили его шею, глаза смотрели в глаза, я кроме них, она не видела больше ничего. Она не помнила, когда и где заставила его опустить себя на землю, взяла за руку и потянула за собой. Ноги сами привели ее на дальнюю, окруженную кольцом кустарника поляну в самой глухой части парка. Здесь она оставила киммерийца и, отступив от него на два шага, долго смотрела на своего избранника.
Конан видел, как сменяют друг друга на ее лице все те чувства, что довелось ей пережить нынешней ночью: радость и боль, счастье и горе, ненависть и любовь… пока, наконец, не осталась одна любовь, вытеснив собой все.
Мягкий шелк разноцветными волнами скользнул на траву, обнажив для любви тело богини, и Конан почувствовал, как кровь застучала в висках, а руки задрожали.
— Кр-ром!
Он шагнул навстречу рванувшейся к нему девушки и сдавил в объятиях ее горячее тело. Она почувствовала обжигающий жар его дыхания, прикосновение раскаленных губ, задохнулась восторгом и судорожно задышала, чувствуя, что ей уже не хватает воздуха. Волна наслаждения пробежала по телу, мир перед глазами закружился.
Ей казалось, что она стала невесомой, ноги перестали касаться земли, и она летит, сотрясаемая накатывающимися одна за другой волнами восторга. Она стонала от счастья и плакала от любви. И когда поверила, что это будет длиться вечно, вдруг почувствовала приближение чего-то неведомого доселе и на краткий миг замерла.
То, что подобно лавине обрушилось на нее мгновением позже, было почти болезненным, против воли заставив гибкое тело выгнуться, то ли в попытке остановить, то ли наоборот — еще более усилить это чувство, которое и без того неудержимо нарастало. Она вдруг поняла, что еще немного, и умрет! Умрет от любви и счастья, не выдержав пытки наслаждением!
…Конан сидел в таверне старого Абулетеса и молча потягивал вино. У него чесались руки от желания свернуть тощую шею стигийца, но тот опаздывал, и киммерийцу поневоле пришлось отложить свое намерение на неопределенное время. «Впрочем, — успокоил он себя, — вряд ли ожидание продлится излишне долго».
Он вынул из-за пояса мешочек, взвесил его на ладони, невольно задумавшись о том, насколько зыбко и неверно все построено в мире, и от каких мелочей зависит порой человеческая жизнь. Ведь опоздай он всего на миг, и потайная комната стала бы для него недоступной, прежде чем он сумел достать талисман.
Что произошло бы вслед за этим, угадать было нетрудно, но думать об этом не хотелось. Конан не страдал излишней чувствительностью, но был уверен, что на этот раз память его долго не успокоится, услужливо напоминая о Зите и Фабиане. Как живое, являлось пред его внутренним взором это зрелище — тело молодого, могучего мужчины, превращенного злой силой монстра в сморщенного, обездвиженного старца, едва нашедшего в себе силы, чтобы на локоть приподнять над полом кончик меча.
Правда, в самый нужный момент… Эти два случая начали и завершили невероятную череду случайностей, редчайшего стечения удачных обстоятельств, позволивших им остаться в живых!
Впрочем, и все остальное в этот вечер было странным. Странным и отвратительным, как дурной сон. Мужчины оказались ни на что не годными, а молоденькая девочка едва не угробила всех, приняв мощь древней магии, оказавшейся у нее в руках, за игрушку, призванную позабавить веселую компанию…
А своенравная игрушка вырвалась из ее рук и уничтожила ее саму и еще двоих!
Впрочем, нельзя было снять вины и с погибших. И дело вовсе не в том, что судьба Фабиана была глубоко безразлична Конану. Просто этот сильный, вполне способный постоять за себя мужчина весь вечер вел себя так, словно решил покончить с собой, лишь сомневаясь в выборе способа. Тем более безразличен был ему Эмерик, который давно уже не жил, лишь день за днем удовлетворял свою все более ненасытную похоть, находя для этого все более изощренные и извращенные способы.
Зато воспоминания о Зите, несмотря на то, что она явилась главной причиной постигших всех бед, доставляли ему боль. Он невольно представил себе, что чувствовал бы сейчас, окажись на ее месте Мелия, и нахмурился. Даже в мыслях он не произнес этого слова — любовь — но чувство, которое оно обозначало, уже родилось в нем. Он понял, что из положения этого существует лишь два выхода: либо остаться в Шадизаре, обзавестись детишками, разлениться, обрасти жирком, начав вести спокойную жизнь степенного, уважаемого всеми горожанина, либо…
Он усмехнулся, представив себя в роли степенного отца многочисленного семейства, и грустно покачал головой — эта роль была явно не по нему.
Оставался второй путь — путь боли…
Он должен убить свою любовь в зародыше, пока она не завладела им настолько, что, лишившись воли, он станет годным лишь на то, что только что отверг.
Появившаяся в дверном проеме неуклюжая фигура стигийца отвлекла Конана от его невеселых
