– Доминиканец Хуан де ла Пенья очень верно сказал: «Зачем таить, что я верю в страсти Христовы, если они, благодаря его милосердию, стали моими?» Так говорили Отцы Церкви. Лютеране присвоили это утверждение, они всегда твердят его, как если бы оно принадлежало им, но до них это уже говорили Святые Отцы. Страх мешает нам принять истины протестантизма, которые мы прежде признавали.
В сумерках деревушка сливалась с землей и, если бы не слабый огонек не погашенной свечи, они могли бы пройти мимо, ее не заметив. Внезапно, без всяких предуведомлений, Педро Касалья пригласил его на ужин. За ним они могли продолжить разговор. Сестра Касальи Беатрис – веселая, улыбающаяся широко, во весь рот, девушка – приняла их весьма радушно. Обстановка в доме была такой же скудной, как и у Мартина Мартина: на кухне стояли только стол и две скамьи со спинками. В зале – табуретки, плетеное кресло и полка с книгами. А по обе стороны от залы – две комнаты с высокими железными кроватями, с украшениями у изголовий. Беатрис, не говоря ни слова, приготовила еду и накрыла на стол. Она с таким почтением относилась к своему брату, что, когда он говорил, боялась пошелохнуться. Она стояла недвижимо, спиной к очагу, глядя на стол, скрестив руки поверх юбки. В паузах между речами брата она лишь осмеливалась подлить вино или сменить тарелку. И хотя прошло уже полчаса, как они вернулись с прогулки, Педро Касалья возобновил свою речь с той же естественностью, с какой это делал в свое время Перуанец, как если бы разговор вовсе не прерывался.
– Я знаю дона Карлоса уже четырнадцать лет, – говорил он. – Когда-то он был красивым, изящно одетым молодым человеком, и последнее, чего можно было ожидать от него, так это богословских речей. Мы не раз собирались в Торо, и в один прекрасный вечер он заявил, что Христос говорил просто о том, что всякий, кто уверует в Него, обретет вечную жизнь. «Он всего лишь просил нас о том, чтобы мы верили, не выставляя никаких других условий», – уточнил дон Карлос.
Они машинально поглощали то, что им подавала Беатрис. Касалья говорил, а Сиприано молча вникал в его наставления. Священник за столом углублялся в те же темы, которые затронул во время прогулки, и под конец вновь обратился к книге «Благодеяние Христа».
– В этой простой книге нет особой глубины. Просто пылкое утверждение оправдания верой. Прочитав ее, маркиз де Альканьисес был восхищен. И со многими другими произошло то же.
Завершив ужин, они перешли в залу. На полке в углу виднелась дюжина книг в переплетах. Касалья без колебаний взял одну из них и протянул ее Сальседо. Это была рукопись, и Сиприано, пролистав ее, похвалил искусство переписчика.
– Вы ее автор, ваше преподобие?
– Я всего лишь ее перевел, – скромно ответил Касалья.
На следующее утро Сиприано побывал в Педросе на девятичасовой мессе. В церкви собралось не больше двух дюжин прихожан, в большинстве – женщин. После окончания службы Сиприано в ризнице попрощался со священником и вернул ему книгу. Педро Касалья глядел на него своим глубоким взором, явно ожидая его мнения. Сальседо, улыбаясь, похвалил книгу:
– Ее чтение многое мне дало, – ответил он, не вдаваясь в подробности. – Мы еще поговорим об этом.
XI
Сиприано Сальседо был одним из многих жителей Вальядолида середины XVI века, веривших в то, что их город стал столицей Испании навсегда. Вальядолид не только изобиловал искусными ремесленниками и высшей знатью: то, как обустроился в городе Двор, как протекала политическая жизнь, не производило впечатления чего-то временного. Напротив, к середине столетия расцвет охватил все области городской жизни. Вальядолид разрастался, его жилые кварталы перешагнули границы старого города, и население постоянно увеличивалось. «Мы уже не вмещаемся в крепостных стенах», – с гордостью говорили вальядолидцы. И сами же себе отвечали: «Построим новые, которые примут нас всех». Некий приезжий из Фландрии, Лоран Видаль, писал о Вальядолиде: «Это город не меньше Брюсселя». А испанский эссеист Педро де Медина измерял красоту вальядолидской главной площади, Пласа Майор, числом проемов: «Что сказать, – писал он, – о площади, на которую ведут пятьдесят ворот и выходят шесть тысяч окон?» Во второй половине столетия строительство, начавшееся еще в 1540 году, ускорилось; был заселен квартал Тенериас, расположенный у Полевых ворот, и были воздвигнуты внушительные постройки за воротами Тересы Хиль, Сан-Хуана и Магдалены. Вскоре занятый огородами и садами пригород Санта-Клара утратил свое сельскохозяйственное назначение и превратился поначалу в земельные участки для застройки, а затем и застроился многоэтажными домами с балконами, украшенными металлическими решетками. Они образовали квартал, тянущийся вдоль берега Писуэрги.
Застройка шла ускоренными темпами, так что в разных частях города то и дело возникали новые кварталы, для чего были использованы как все внутренние городские пространства, включая патио и сады, так и расположенные вне городских стен земли пригородов. Предметом гордости Сиприано Сальседо и его соседей стало преображение их квартала, тянущегося от Корредера-де-Сан Пабло до Худерии, примыкающей к Большому мосту. Три дюжины домов новой застройки были возведены на улицах Лечериа, Таона и Синагогальной, а другие, еще более величественные – на месте огородов и садов монастыря Сан Пабло, уступившего под них свои земли. Чтобы у этих домов был выход в город, улицу Империаль протянули до нового квартала. Разрешения на строительство предоставлялись с размахом – на улице Франкос и в садах женского монастыря Святой Марии Вифлеемской, что между Коллегией Святого Креста и Пласа-дель- Дуке.
Но наиболее впечатляющим было вторжение города на церковные земли вне городских стен: земли монастырей Сан Педро, Сан Андрее и Сантьяго. Передача под застройку земель братьев Пескера, нарезанных на участки для строительства шестидесяти двух домов, оказалась выгодной для бывших владельцев, что подвигло других сельчан за ежегодную пожизненную ренту отдавать свои земли под застройку ряда улиц, таких, как улица Кожевников, пролегшая между дорогой на Ренедо и дорогой на Лагуну, по левую руку от Полевых ворот. В то самое время, в середине 1550-х годов, Вальядолид превратился в огромный строительный цех, в котором в течение многих лет ни на минуту не прекращалась лихорадочная работа.
Одновременно с возведением новых зданий у власть имущих возникла потребность благоустроить свои жилища, обставить их мебелью в соответствии с новейшими требованиями европейской эстетики. Внутреннее убранство домов именно тогда начало превращаться в своего рода искусство. Под влиянием Двора и его вкусов у вальядолидцев появилась склонность к непомерным тратам, проявившаяся прежде всего в приобретении красивых безделушек. Даже Теодомиру Сентено, которая в течение ряда лет вела себя вполне благоразумно, вдруг охватила лихорадка приобретения дорогих вещей, уже заразившая ее соседок. Для Сиприано Сальседо мотовство жены обнаруживало, с одной стороны, дурное влияние общества, с другой, податливость ее натуры. Тео очень точно описывала свою слабость: «День, в течение которого я не потрачу сто дукатов, для меня потерян», – признавалась она мужу. Эта одержимость тратами вкупе со строгим соблюдением рекомендаций доктора Галаче, заполняла ее тогдашнюю жизнь. Следует добавить, что тетя Габриэла, некогда столь противившаяся браку Сиприано, внезапно превратилась в самую верную и преданную подругу его жены. Пресловутый «хороший вкус» тети соединился с баснословным
