водители — прямо как заключенные, коротающие дни за просмотром телесериалов. Скотт истошно прокричал, где и во сколько они встречаются. Билл не оборачиваясь помахал в ответ, замешкался на краю единственной полосы активного движения, пока в череде машин не выдался просвет.
Всё куда-то мчится, не успеешь разглядеть, как ускользнуло; сомнительный шик авеню, оживленная толкотня у магазинов, разложенные на тротуаре бусы, глубокая река отражений: в окнах летают головы, на дверцах такси плещутся жидкие небоскребы, фигуры подрагивают и вытягиваются, — занятно, как все это не позволяет себя комментировать, а просто налетает на тебя с размаху, точно твой первый день в Джелалабаде, налетает и становится фактом. И наотрез отказывается намекнуть, чего от тебя ждет. Что ж, Билл впервые за много лет оказался в Нью-Йорке, и нет здесь ни одной улицы, ни одного здания, которые ему хотелось бы увидеть снова, никаких призраков минувшего, пробуждающих тоску или светлую печаль.
Отыскав нужный дом, он вошел в вестибюль и приблизился к овальной стойке, где среди телефонов, экранов и дисплеев сидели два охранника — мужчина и женщина. Он назвался, подождал, пока женщина сверялась со списком посетителей на дисплее. Задав ему несколько вопросов, она куда - то позвонила, и через минуту появился мужчина в форме, которому предстояло проводить Билла на нужный этаж; получив на стойке гостевой пропуск — квадратный кусок самоклеящейся бумаги, он тут же налепил его Биллу на лацкан пиджака.
Перед лифтами был еще один пункт проверки, но их пропустили без задержек. Экспресс - лифт вознес их на самый верх здания; когда двери раздвинулись, на площадке уже ждал Чарли Эверсон в пестром галстуке. Он взял Билла за плечи, испытующе заглянул в лицо. Ни тот, ни другой не произнесли ни слова. Затем Чарли кивнул охраннику и повлек Билла в дверь в глубине приемной. Они проследовали по длинному коридору, увешанному книжными обложками в рамах, и вошли в просторный солнечный кабинет, где уживались полированное дерево и разнообразные образцы флоры.
— Где твой 'Бушмиллз'? — спросил Билл. — Сейчас бы глоток солодового — в самый раз
— Я теперь не пью.
— Но в шкафу сколько-нибудь держишь для гостей-писателей.
— Только 'Боллигоэн'. Минеральная вода такая.
Билл пристально посмотрел на редактора. Затем сел и развязал шнурки — ботинки на Билле были новые, тесноватые.
— Билл, прямо не верится.
— Еще бы. До чего же быстро, до чего же странно, море воды утекло.
— Ты на писателя стал похож. А раньше не походил ни чуточки. Сколько лет понадобилось. Пиджак какой-то знакомый.
— Да он, кажется, твой.
— Неужели? Это когда Луиза Уигенд надралась и стала насмехаться над моим пиджаком.
— И ты его снял.
— Мало того, что снял, — на пол бросил.
— А я сказал, что мне нужен пиджак, и правда был нужен, а она сказала — или кто-то еще сказал: 'Возьми этот'.
— Не я. Я этот пиджак любил.
— Добрый старый твид.
— Сидит на тебе не очень.
— Я его раза четыре надевал, не больше.
— Надо же, отдала тебе мой пиджак.
— На чужое Луиза никогда не скупилась.
— Она умерла, знаешь.
— Чарли, не начинай.
— Что слышно от Хелен?
— Кстати о мертвых? Ничего.
— Хелен мне всегда нравилась.
— Что ж ты на ней не женился? — сказал Билл. — Уберег бы меня от уймы проблем.
— Проблема была не в ней. Проблема была в тебе.
— Один черт, — сказал Билл.
Широкое лицо Чарли заливал здоровый румянец — дар ветра, особая примета яхтсмена. Жидкие белесые волосы, короткая стрижка. Сшитый на заказ костюм. Пестрый галстук — дань традиции, символ неистребимой студенческой беспечности, напоминание, что перед нами все тот же Эвви, а его занятие — все еще издание книг, а не мировая война с использованием лазерных технологий.
— Те времена так и стоят у меня перед глазами. Картина постоянно обогащается. Память то и дело подкидывает что-нибудь новенькое. Вдруг всплывают целые куски из разговоров пятьдесят пятого года.
— Ты с этим поосторожнее — еще вздумаешь изложить все на бумаге.
— Радостей такой высокой пробы у меня больше не будет — даже если мне суждено жить да поживать, дотянуть лет этак до восьмидесяти пяти. Вспоминать все это — уже счастье. Беседы о возвышенном, нескончаемые ужины, пьянки, споры до хрипоты. В три утра выруливали из бара, доходили до угла и никак не могли расстаться, ведь нам так много нужно было друг другу сказать, а мы лишь по верхам прошлись, столько тем упустили. Литература, живопись, женщины, джаз, политика, история, бейсбол — нас волновало все, что только есть под солнцем. Знаешь, Билл, идти домой мне никогда не хотелось. А когда я все-таки добирался до дома, то не мог заснуть. Голова гудела от разговоров.
— Элеанор Бауман.
— Господи ты боже, да-да-да. Фантастическая женщина.
— Она была умнее нас с тобой, вместе взятых.
— И, к сожалению, безумнее тоже.
— Странный запах изо рта, — сказал Билл.
— Фантастические письма. Она мне написала не меньше ста удивительных писем.
— Чем от них пахло?
— Много лет писала. Я располагаю собранием ее писем за много лет.
Чарли сел боком к своему письменному столу, вытянув ноги, сцепив руки на затылке.
— Очень приятно было услышать твой голос, — сказал он. — Я поговорил с Бритой Нильссон после ее возвращения, но она соизволила сообщить только одно — что передала мою просьбу. Долго же ты собирался позвонить.
— Работа.
— И как идет, хорошо?
— Об этом не будем.
— Целый месяц прособирался. Мне всегда казалось, что я отлично понимаю, почему ты ушел в затворники.
— Мы здесь для таких разговоров, что ли?
— У тебя извращенные представления о месте писателя в обществе. Ты думаешь, писатель — это радикальный маргинал, экстремист, вечно участвующий в рискованных авантюрах. В Центральной Америке писатели не расстаются с оружием — жизнь заставляет. Вот какой порядок вещей тебе всегда казался естественным и правильным. Когда государство стремится перестрелять всех писателей. Когда любое правительство, любая группировка, которая стоит у власти или к ней рвется, боится писателей и охотится за ними, чтобы уничтожить.
— Я ничего рискованного не делал.
— Правильно, не делал. Но все равно подогнал свою жизнь под это мировоззрение.
— Значит, моя жизнь — вроде как лицедейство.
— Не совсем. Никакой фальши в ней нет. Ты и вправду превратился в дичь, на которую охотятся.
— Ясно.
— Потому-то нам и надо поговорить. В Бейруте взяли в заложники одного молодого человека. Он швейцарец, сотрудник ООН, изучал, как поставлено медицинское обслуживание в лагерях для палестинских беженцев. К тому же он поэт. Напечатал с полтора десятка стихотворений во франкоязычных журналах. Об
