– Значит, вы – тот парень, который собирается сидеть в клетке с ядовитыми змеями. Можете объяснить, зачем?
– Хочу побить рекорд, – сказал Орест.
– Почему ради рекорда непременно надо погибнуть?
– Погибнуть? Кто сказал хоть слово о том, чтобы погибнуть?
– Вас будут окружать редкие и смертельно опасные рептилии.
– Они лучшие в своем деле. А я хочу быть лучшим в своем.
– Каково же ваше дело?
– Просидеть в клетке шестьдесят семь дней. Именно столько времени потребуется для побития рекорда.
– Вы хоть понимаете, что рискуете умереть ради пары строчек в книжонке?
Он испытующе посмотрел на Генриха, явно считая мальчишку ответственным за этот идиотский допрос.
– Они вас укусят, – не унимался я.
– Не укусят.
– Откуда вы знаете?
– Знаю и всё.
– Это же настоящие змеи, Орест. Один укус – и дело с концом.
– Один укус – если они будут кусаться. Но кусаться они не будут.
– Это живые змеи. Вы – живой человек. Змеи постоянно кусают людей. Их яд смертелен.
– Людей кусают. А меня не укусят.
Неожиданно для себя я сказал:
– Укусят-укусят. Эти змеи не знают, что вы и мысли о смерти не допускаете. Они не знают, что вы молоды, сильны и думаете, будто смерть может грозить всем, кроме вас. Они укусят вас, и вы умрете.
Я замолчал, устыдившись страстности своей аргументации. Потом с удивлением заметил, что Орест смотрит на меня с некоторым интересом, с невольным уважением. Быть может, из-за моей чрезмерной горячности осознал всю серьезность своей задачи и почуял неотвратимость гибели.
– Если захотят укусить, укусят, – сказал он. – По крайней мере, сразу отдам концы. Это самые лучшие, самые проворные и ядовитые змеи. Если меня укусит африканская гадюка, я умру через пару секунд.
– К чему такая спешка? Вам девятнадцать лет. Вы еще найдете сотни способов умереть, и они будут гораздо лучше змей.
Что это за имя – Орест? Я всматривался в его лицо. Он вполне мог бы быть уроженцем Латинской Америки, Ближнего Востока, Центральной Азии, темнокожим восточноевропейцем, светлокожим негром. Есть ли у него акцент? Я толком не понял. Может, он полинезиец, североамериканский индеец, еврей- сефард? Все труднее понять, чего нельзя говорить людям.
– Сколько фунтов сможете выжать лежа? – спросил он меня.
– Не знаю. Не очень много.
– Вы били когда-нибудь человека кулаком по лицу?
– Может, разок и стукнул слегка. Давно.
– А я бы врезал кому-нибудь по морде. Кулаком, без перчатки. Изо всех сил. Чтобы выяснить, каково это.
Генрих ухмыльнулся, словно типичный стукач из кино. Прозвучала сирена – два унылых гудка. Оба мальчишки принялись искать в своих бумагах нужные адреса, а я вошел в дом. На кухне Бабетта кормила Уайлдера.
– На нем оранжевый жилет, – сказал я.
– Это на всякий случай. Если будет туман, его не собьют машины, в которых люди спасаются бегством.
– По-моему, никто и не думает спасаться бегством. Как ты себя чувствуешь?
– Получше, – сказала она.
– Я тоже.
– По-моему, когда я с Уайлдером, у меня улучшается настроение.
– Я тебя понимаю. Мне с Уайлдером всегда хорошо. Может, потому, что ему все быстро надоедает? Он эгоистичен, но не жаден, он ведет себя несдержанно и совершенно естественно. Поразительно: стоит ему бросить одну вещь, как он тут же пытается схватить другую. Если остальные дети не вполне понимают ценность каждого мгновения, каждого события, мне становится досадно. Они упускают то что следует бережно хранить и смаковать. Но если так поступает Уайлдер, я вижу в этом подлинную гениальность.
– Возможно, однако меня в нем радует нечто другое. Нечто более важное, возвышенное. Я и сама толком не знаю, что именно.
– Напомни мне, что нужно спросить у Марри, – сказал я.
Бабетта поднесла ко рту малыша ложку супа, гримасничая, чтобы он ее передразнивал, и залопотала:
– Да-да-да-да-да-да-да.
– У меня один вопрос. Где дилар?
– Забудь о нем, Джек. Это золото дураков, или как там их называют.
– Жестокий самообман. Знаю. Но мне хотелось бы хранить таблетки в надежном месте – просто как доказательство существования дилара. Если у тебя вдруг омертвеет левое полушарие, я хочу иметь возможность подать на кого-нибудь в суд. Осталось четыре таблетки. Где они?
– Ты что, хочешь сказать, что под кожухом батареи их нет?
– Вот именно.
– Я их не трогала, честное слово.
– Может, ты выбросила их в миг раздражения или депрессии? Они нужны мне только ради исторической достоверности. Как пленки, записанные в Белом Доме. Их отправляют в архив.
– Ты не прошел предварительных испытаний, – сказала она. – Даже одна пилюля может оказаться опасной.
– Я не хочу ничего принимать.
– Нет, хочешь.
– Никто не зовет нас в зону приема пищи. А где мистер Грей? Может, я из принципа хочу на него в суд подать.
– Мы с ним заключили сделку.
– По вторникам и пятницам. Мотель «Грей вью».
– Я не об этом. Я обещала никому не называть его подлинное имя. Учитывая твои намерения, я тем более не должна нарушать обещание. Скорее ради тебя, чем ради него. Я ничего не скажу, Джек. Давай просто продолжать жить как жили. Давай пообещаем друг другу сделать для этого все что в наших силах. Да-да-да-да-да.
Я подъехал к начальной школе и остановился на другой стороне улицы, напротив главного входа. Спустя двадцать минут на улицу хлынула толпа школьников – около трехсот детишек, говорливых, веселых, безудержных. Они выкрикивали остроумные оскорбления, со знанием дела, обстоятельно сквернословили, мутузили друг дружку ранцами и вязаными шапочками. Я сидел за рулем и вглядывался в эту массу лиц, чувствуя себя то ли извращенцем, то ли торговцем наркотиками.
Разглядев в толпе Денизу, я посигналил, и она подошла к машине. Раньше я никогда не заезжал за ней в школу, и Дениза, обходя машину спереди, бросила на меня жесткий подозрительный взгляд – это значило, что она не расположена выслушивать о нашем решении разъехаться или развестись. Домой я поехал вдоль берега реки. Дениза внимательно разглядывала мой профиль.
– Речь о диларе, – сказал я. – Этот препарат не имеет отношения к забывчивости Бабетты. Как раз наоборот. Она принимает дилар для улучшения памяти.
– Я тебе не верю.
– Почему?
– Потому что ты не стал бы заезжать за мной в школу только для того, чтобы это сказать. Потому что мы уже выяснили, что по рецепту это лекарство не купишь. Потому что я разговаривала с ее врачом, и он в
