увидел фигурку – она вприпрыжку поднималась в гору на границе колледжа. Это могла быть только Винни. Я вновь бросился бежать, сознавая, что она слишком далеко, сейчас скроется за гребнем, исчезнет на несколько недель, а может, и месяцев. Вложив весь остаток сил в последний рывок вверх по склону, я помчался по бетону, по траве, потом по гравию. Воздух обжигал легкие, тяжесть в ногах казалась самим притяжением земли, исполнением самого сурового и неумолимого ее приговора – закона падающих тел.
Каково же было мое удивление, когда, допыхтев почти до вершины холма, я увидел, что Винни остановилась. На ней был утепленный пуховик «Гор-Текс», и она смотрела на запад. Я не спеша направился к ней. Миновав ряд частных домов, я увидел, почему она вдруг остановилась. Край земли дрожал в темноватой дымке. В нее, словно корабль в пылающее море, погружалось заходящее солнце. Очередной постмодернистский закат, изобилующий романтическими образами. Стоит ли его описывать? Достаточно сказать, что все в нашем поле зрения, казалось, существует л ишь для того-, чтобы накапливать в себе его свет. Впрочем, закат был не из самых эффектных. Раньше бывали и более насыщенные цвета, общая панорама полотна тоже впечатляла сильнее.
– Привет, Джек. Я не знала, что вы сюда ходите.
– Обычно я езжу на путепровод.
– Замечательно, правда?
– Да, очень красиво.
– Заставляет задуматься. Право же заставляет.
– О чем же вы думаете?
– О чем вообще можно думать перед такой красотой? Мне становится страшно, и я это знаю.
– Это еще не самое жуткое зрелище.
– А меня пугает. Ого, вы только взгляните!
– В прошлый вторник видели? Яркий, великолепный закат. А в этом, по-моему, нет ничего особенного. Наверное, они начинают постепенно сходить на нет.
– Надеюсь, что нет, – сказала она. – Без них было бы скучно.
– Возможно, в атмосфере становится меньше ядовитых веществ.
– Есть целое философское направление, и его представители считают, что эти закаты вызваны не остатками облака, а остатками микроорганизмов, которые его съели.
Мы стояли и рассматривали вал ярко-красного света, похожий на пульсирующее сердце в репортаже по цветному телевидению.
– Помните блюдцевидную пилюлю?
– Конечно, – сказала Винни. – Великолепное произведение инженерного искусства.
– Я выяснил, для чего она предназначена. Чтобы решить извечную проблему. Победить страх смерти. Она заставляет мозг вырабатывать ингибиторы страха смерти.
– Но мы все равно умираем.
– Да, все умирают.
– Просто не будем бояться, – сказала она.
– Совершенно верно.
– По-моему, это любопытно.
– Дилар был создан таинственной группой исследователей. Кажется, среди них есть психобиологи. До вас уже дошли слухи о группе, тайно изучающей страх смерти.
– Я обо всем узнаю последней. Меня невозможно найти. А когда все-таки находят, то непременно сообщают нечто важное.
– Что может быть важнее?
– Вы говорите о сплетнях, о слухах. Все это шито белыми нитками, Джек. Кто эти люди, где их база?
– Потому я и погнался за вами. Думал, вам что-то известно. Я даже не знаю, что такое психобиолог.
– Понятие всеобъемлющее. На стыке различных наук. Вся настоящая работа делается не ими.
– Неужели вам нечего мне рассказать?
Что-то в моем голосе заставило ее обернуться. Винни было едва за тридцать, но у нее имелся здравый смысл, а глаз на почти незаметные несчастья, из которых состоит жизнь человека, был наметан. Завитки растрепанных каштановых волос спадали на узкое лицо, возбужденно поблескивали глаза. Длинный нос и впалые щеки придавали ей сходство с огромной болотной птицей. Строгий маленький рот. Улыбка никак не вязалась с ее резким неприятием обольстительного остроумия. Как-то Марри сказал мне, что очень увлекся ею, сочтя ее физическую неуклюжесть показателем стремительного развития интеллекта, и я, кажется, понял, что он имел в виду. Хватаясь за все подряд, она ощупью пробиралась в окружающий мир и порой опустошала его.
– Не знаю, почему вас интересует этот препарат, – сказала Винни, – но я считаю, что избавляться от предчувствия смерти, даже от страха смерти – ошибка. Разве смерть – не та граница, в которой мы нуждаемся? Разве не придает она жизни драгоценную размеренность, некую определенность? Спросите себя, был бы хоть один ваш поступок в этой жизни исполнен красоты и смысла, не знай вы о существовании последней черты, границы, предела.
Я смотрел, как свет проникает в округлые верхушки высоких облаков. «Клорет», «Веламинт», «Фридент».
– Меня считают дурочкой, – сказала она. – Что ж, у меня и вправду есть одна дурацкая догадка насчет человеческого страха. Представьте себе, Джек, что вы, убежденный домосед, тяжелый на подъем, оказываетесь вдруг в чаще леса. Краем глаза вам удается что-то разглядеть. Не успев толком ничего сообразить, вы понимаете, что это очень крупное существо и ему нет места в вашей повседневной системе координат. Изъян в картине мира. Здесь не должно быть либо его, либо вас. И вот это существо с важным видом появляется из-за деревьев. Медведь-гризли, громадный, с лоснящейся бурой шерстью, роняет слизь с оскаленных клыков. Вы же еще никогда не видели крупного зверя в чаще, Джек. Он необычен, он так будоражит воображение, что вы начинаете воспринимать собственную личность иначе, по-новому осознавать себя – в странной и ужасающей ситуации. Вы по-новому, глубже понимаете свое «я». Открываете себя заново. Вам ясно, что медведь сейчас разорвет вас на части. Зверь, вставший на задние лапы, дал вам возможность как бы впервые увидеть себя со стороны – в непривычной обстановке, в одиночестве, отдельного, всего себя целиком. Вот этот сложный процесс мы и называем страхом.
– Страх – самосознание, поднятое на более высокий уровень.
– Совершенно верно, Джек.
– А смерть? – спросил я.
– «Я», «я», «я». Если сможете представить смерть более привычной, чаще упоминаемой, ослабнет ваше восприятие себя относительно смерти, а вместе с ним – и страх.
– Как же сделать смерть более привычной? С чего начать?
– Не знаю.
– Может, надо рисковать жизнью, не снижая скорости на поворотах? Или заниматься скалолазанием по выходным?
– Не знаю, – сказала она. – Хорошо бы узнать.
– Надеть страховочный пояс и взобраться наверх по фасаду девяностоэтажного здания? Что мне делать, Винни? Посидеть в клетке с африканскими змеями, как лучший друг моего сына? Вот чем нынче люди занимаются.
– По-моему, главное, Джек, – это забыть о лекарстве в той таблетке. Там нет лекарства, это очевидно.
Она была права. Все они правы. Надо жить себе дальше как живется, растить детей, учить студентов. Стараться не думать о той неподвижной фигуре в мотеле «Грейвью», лапающей мою жену своими грубыми руками.
– И все-таки мне грустно, Винни, но вы придали моей грусти остроту и глубину, которых ей прежде не хватало.
Она отвернулась, залившись краской.
– Вы больше, чем друг до первой беды, – сказал я, – вы настоящий враг.
