40
В тот день Уайлдер сел на свой пластмассовый трехколесный велосипед, объехал вокруг квартала, свернул направо, в тупик, и, шумно крутя педали, доехал до конца. Там слез с велосипеда, обошел с ним ограду, снова сел и покатил по извилистой мощеной дорожке, которая мимо каких-то заросших пустырей вела к лестнице из двадцати бетонных ступенек. Пластмассовые колеса тарахтели и скрипели. Тут наше воссоздание фактов меркнет перед исполненным благоговейного страха рассказом двух пожилых женщин, смотревших с задней веранды второго этажа высокого дома, окруженного деревьями. Уайлдер пешком спустился по лестнице, с сознанием долга, но без лишней сентиментальности придерживая велосипед и позволяя ему подпрыгивать на ступеньках, словно необычному с виду младшему братишке, о котором он не так уж нежно заботится. Потом снова сел на велик, пересек улицу, пересек тротуар и въехал на покрытый травой откос над скоростной автотрассой. Тут женщины принялись кричать. Эй, послушай! – кричали они, поначалу не очень решительно, не в силах еще осознать всего значения событий, происходящих у них на глазах. Малыш по диагонали, искусно уменьшая угол снижения, съехал с откоса и, остановившись внизу, направил свой трехколесник к тому месту на другой стороне дороги, расстояние до которого представлялось кратчайшим. Эй, сынок, не надо! Они замахали руками в отчаянной надежде на появление какого-нибудь крепкого, здорового пешехода. Тем временем Уайлдер, то ли не обращая внимания на крики, то ли не слыша их в однообразном шуме несущихся мимо больших и маленьких фургонов, поехал поперек шоссе, влекомый некой таинственной силой. Женщины, лишившись дара речи, могли только смотреть, воздев руки в мольбе о том, чтобы этот эпизод вернулся к началу, чтобы малыш на своей выцветшей желто-синей игрушке поехал задом наперед, словно рисованный персонаж утреннего мультика. Водители никак не могли взять в толк, что к чему. Напрягшись за рулем, пристегнутые ремнями, они знали, что эта картина никак не укладывается в рамки современного представления о скоростном шоссе, разделенном на широкие полосы потоке машин, модернистском течении. Скорость – вот что имеет смысл. Дорожные знаки, разметка, жизнь, короткая, как миг. А это что такое? Что значит это маленькое движущееся пятнышко? Какая-то сила действует неправильно, вопреки законам природы. Они резко выворачивали руль, тормозили, сигналили, и в конце томительно долгого дня вся округа оглашалась жалобным звериным воем. Малыш, ни разу не взглянув на них, катил прямиком к осевой линии – узкому газону с блеклой травой. Он вел себя высокомерно и самоуверенно. Руки его, казалось, двигались так же быстро, как ноги, круглая голова покачивалась – пляска полного решимости дурачка. Чтобы взобраться на рельефную осевую линию, пришлось сбавить скорость и, потянув руль на себя, приподнять переднее колесо. Он был чрезвычайно осмотрителен в своих движениях, строго выполняя каждый пункт некоего тщательно продуманного плана, а машины с воем мчались мимо, раздавались запоздалые гудки, водители вглядывались в зеркала заднего вида. Уайлдер слез и перевез велосипед через газончик. Женщины смотрели, как он снова уверенно усаживается на сиденье. «Стой! – закричали они. – Не надо ехать! Нет, нет!» Словно иностранки, вынужденные изъясняться простыми фразами. Разогнавшись на прямом отрезке, появлялись все новые машины, бесконечный мазок скоростного транспорта. Уайлдер, которому осталось пересечь последние три полосы, съехал с осевой линии, подпрыгивая, как мячик – переднее колесо, задние колеса. Потом, все так же покачивая головой, покатил на другую сторону. Машины уклонялись от столкновения, сворачивали в соседний ряд, въезжали на бордюры, в боковых окошках мелькали изумленные лица. Малышу, яростно крутившему педали, было невдомек, как медленно он движется с точки зрения женщин, наблюдавших с веранды. Те уже смолкли и смотрели невнимательно, вдруг потеряв интерес. Как медленно он движется, как заблуждается, считая, будто мчится пулей! Это им наскучило. Гудки всё раздавались, звуковые волны смешивались в воздухе, сглаживались, и в ответ им доносились ворчливые сигналы машин, уже скрывшихся из виду. Уайлдер добрался до противоположной стороны, немного проехал параллельно веренице транспорта, потом, видимо, потерял равновесие, упал с велосипеда и разноцветным кубарем скатился с насыпи. Почти в тот же миг появился вновь – теперь он сидел в дренажной канаве, в русле местами пересохшего ручья. Ошеломленный, он решил заплакать. Это не составило труда: кругом вода и грязь, велосипед лежит на боку. Женщины снова закричали. Обе воздели руки в попытке повернуть действие вспять. «Мальчик в воде! – кричали они. – Смотрите, на помощь, ребенок тонет!» А тот ревел ревмя, сидя в ручье. Казалось, он услышал их впервые и, подняв голову, посмотрел поверх земляной насыпи на деревья по другую сторону автострады. Тут женщины перепугались не на шутку. Они кричали, размахивали руками, и когда непреодолимый страх уже начал охватывать их, проезжавший мимо автомобилист, как называют таких людей, ловко подрулил к краю дороги, вышел из машины, быстро спустился с насыпи, вытащил малыша из мутного мелкого ручья и, высоко подняв его, показал голосистым старушкам.
Мы постоянно ездим на путепровод. Бабетта, Уайлдер и я. Берем термос с охлажденным чаем, ставим машину, смотрим на заходящее солнце. Облака – не помеха. Облака усиливают эффект, поглощают свет, придают ему форму. Почти не мешает и сплошная облачность. Свет пробивается сквозь тучи, образует узоры и туманные своды. Тучи усиливают впечатление. Нам почти нечего сказать друг другу. Подъезжают новые машины, их ставят в конце длинного ряда, который тянется до самых жилых кварталов. Люди пешком поднимаются по наклонному въезду на путепровод, взяв с собой фрукты, орехи, прохладительные напитки, – большей частью люди средних лет, преклонного возраста, кое-кто с полотняными складными стульями, которые ставят на тротуаре, но есть и пары помоложе: стоят под ручку у перил и смотрят на запад. Небо наполняется содержанием, настроением, жизнью, насыщенной возвышенными сюжетами и темами. Цветные полосы спектра тянутся в такую высь, что порою кажется, будто они разлагаются на составные части. В небесах возникают башенки старинных замков, бушуют световые бури, на землю тихо падает серпантин. Трудно понять, как нам следует ко всему этому относиться. Одних людей закаты пугают, другие полны решимости восторгаться, но большинство из нас не знают, что и думать, готовы принять и ту, и другую сторону. Дождь – не помеха. В дождь зрелище отличается большим разнообразием, появляются и исчезают картины удивительных оттенков. Подъезжают новые машины, люди устало плетутся вверх по въезду. Трудно передать атмосферу этих теплых вечеров. Все проникнуто ожиданием, но здесь не услышишь нетерпеливого гула толпы по-летнему одетых людей, предвкушающих, к примеру, интересную игру мальчишек на пустыре, – событие привычное, имеющее прецеденты, никогда еще не вызывавшее опасений. Здесь ожидание затаенное, смутное, почти робкое и трепетное, требующее тишины. Что еще мы чувствуем? Конечно, не обходится без благоговения, все им преисполнены, оно выходит за рамки известных нам категорий благоговения, но мы сами не знаем, как смотрим, в изумлении или в страхе, не знаем ни на что смотрим, ни что это значит, не знаем, то ли это нечто постоянное – на том уровне восприятия, которого мы постепенно достигнем, и на котором рано или поздно от нашей неуверенности не останется и следа, – то ли попросту какое-то странное атмосферное явление, причем кратковременное. Складные стулья расставлены, старики сидят. Ну что тут скажешь? Закаты затягиваются, задерживаемся и мы. Небо опутано чарами, украшено яркими картинами, легендарными сюжетами, изредка по путепроводу даже проезжают машины – они движутся медленно, почтительно. Люди всё поднимаются по въезду, некоторые в инвалидных колясках, тяжело больные, согбенные, а те, кто их сопровождает, низко нагнувшись, толкают коляски в гору. До тех пор, пока теплыми вечерами на путепроводе не стали собираться целые толпы, я и понятия не имел, как много в городе инвалидов, беспомощных людей. Под нами мчатся машины. Они едут с запада, оттуда, где разливается по небу свет, и мы смотрим на них так, словно хотим увидеть некое знамение, будто на их разноцветных поверхностях сохранились какие-нибудь следы заката – едва заметный блеск или тонкий слой предательской пыли. Никто не включает радио, все разговаривают только шепотом, в крайнем случае – вполголоса. Что-то золотистое появляется в воздухе, становится еще теплее. Люди гуляют там с собаками, дети катаются на велосипедах, кто-то приносит фотоаппарат с телеобъективом и дожидается своего часа. Лишь через некоторое время после наступления темноты, когда насекомые принимаются пронзительно стрекотать в жаркой ночи, мы потихоньку начинаем разъезжаться – стыдливо, вежливо, машина за машиной, – и каждый вновь замыкается в броне своего «я».
В районе по-прежнему находятся люди в костюмах из милекса – желтомордые, они собирают свои страшные данные, нацеливают свои инфракрасные приборы на землю и небо.
Доктор Чакраварти хочет поговорить со мной, но я упорно отказываюсь ходить на прием. Ему не терпится выяснить, как прогрессирует моя смерть. Наверное, интересный случай. Он хочет снова поместить
