Последнее, что увидел Мэкки, уходя из квартиры, – роман о Джеймсе Бонде на столике у двери.
У Николаса Брэнча есть неопубликованные государственные документы, отчеты детектора лжи, диктофонные записи полицейской радиосети от 22 ноября. В его распоряжении увеличенные фотоснимки, планы этажей, любительские киносъемки, биографии, библиографии, письма, слухи, миражи, мечты. Это комната, заполненная мечтами, комната, где он бился столько лет, прежде чем понял, что его тема – не политика и не жестокое преступление, а люди в маленьких комнатках.
Неужели сейчас он – один из них? Недовольный, увязший, он шпионит за самим собой, ищет способ связи, способ вырваться. После Освальда американцам уже не требуется безропотно вести жизнь, полную тихой безысходности. Можно заказать кредитную карточку, купить пистолет, проехать по городам, селам и торговым центрам, все анонимно, анонимно, дожидаясь возможности выстрелить в первую же пустую одутловатую знаменитость, просто для того, чтобы люди поняли, что где-то на свете есть человек, который читает газеты.
Брэнч увяз не на шутку. Он отказался от своей жизни, чтобы постичь этот момент в Далласе, семь секунд, переломивших хребет американского века. У него есть краткий отчет судебного патологоанатома, анализ активации нейтронов. Кроме того, разумеется, есть доклад Уоррена с прилагающимися двадцатью шестью томами свидетельских показаний и вещественных доказательств, миллионы слов. Брэнч думает, что это тот самый мегатонный роман, который написал бы Джеймс Джойс, поселись он в Айове и доживи до ста лет.
Все здесь. Свидетельства о крещении, табели успеваемости, почтовые открытки, заявления о разводе, аннулированные чеки, папки ведомостей по учету рабочего времени на каждый день, налоговые отчеты, описи имущества, послеоперационные рентгеновские снимки, фотографии завязанных шнурков, тысячи страниц свидетельских показаний, голосов, бубнящих в залах судебных слушаний в старых зданиях судов, невероятное количество человеческой речи. Все это так плотно прижато к страницам, так неподвижно висит в тяжелом воздухе, настолько не поддается синтаксической и любой другой классификации, что напоминает своего рода разбрызганный разум, поэзию жизней, запачканных и истекающих словами.
Документы. Вот карта матери Джека Руби из стоматологического кабинета, датированная 15 января 1938 года. Есть микрофотография трех прядей лобковых волос Ли X. Освальда. Где-то в другом месте (в отчете Уоррена все лежит где-то в другом месте) присутствует подробное описание этих волос. Гладкие, не вьющиеся. Чешуйки среднего размера. Область корня практически лишена пигмента.
Брэнч не знает, с какой стороны подобраться к такого рода информации. Хочется верить, что этим волосам есть место в отчете. Для его навязчивого чувства ответственности чрезвычайно важно, чтобы все в этой комнате служило точности исследования. Все здесь уместно, все встраивается в систему: невнятное свидетельское бормотание, фотографии неразборчивых документов и разрозненный печальный хлам, личные вещи, собранные после смерти, – старые туфли, пижамная рубашка, письма из России. Все это составляет одно целое, разрушенный город мелочей, где люди страдают от настоящей боли. Это Американская Книга Джойса, помните: роман, из которого ничего нельзя выкинуть.
Брэнч уже давно простил докладу Уоррена все его прегрешения. Это слишком ценный документ человеческой неразберихи и разбитых сердец, чтобы пренебрегать им или презирать его. Двадцать шесть томов преследовали его. Судьбы мужчин и женщин, всплывающих в памятках ФБР, прослеживаются в течение нескольких страниц и вновь растворяются – официантки, проститутки, ясновидящие, управляющие мотелей, владельцы стрельбищ. Их истории подвешены во времени, лишние, в своем роде совершенные, неоконченные.
РИЧАРД РОУДЗ и ДЖЕЙМС ВУДАРД однажды вечером напились, и ВУДАРД сказал, что они с ДЖЕКОМ провезут какое-то количество оружия на Кубу. У ДЖЕЙМСА ВУДАРДА был дробовик, винтовка, и, возможно, один пистолет. Он сказал, что у ДЖЕКА гораздо больше ружей, чем у него. ДОЛОРЕС заявила, что не видела у ДЖЕКА никаких ружей. Она также заявила, что у него в гараже было несколько коробок и сундуков, а ИЗАБЕЛЬ сообщила, что там были сложены ее меха, которые заплесневели в связи с повышенной влажностью воздуха в этом районе.
Фотографии. Многие передержаны, засвечены, еще худшего качества, чем могли быть от старости, предметы можно распознать лишь в общих чертах, хотя это самые простые вещи, и снимки сопровождаются подробными пояснениями.
Эта печаль пригвождает его к стулу, и он сидит, уставившись в пространство. Он ощущает души пустых помещений, обнаруживает, что снова и снова возвращается к снимкам столовой второго этажа Техасского хранилища школьных учебников. Комнаты, гаражи, улицы очистили от людей для того, чтобы сделать официальные снимки. Теперь они навсегда пусты, заперты в каком-то фотографическом чистилище. Он ощущает души тех, кто был там и ушел оттуда. Он чувствует печаль в предметах, в складских картонных коробках и одежде, залитой кровью. Он вдыхает одиночество. Он ощущает мертвых в своей комнате.
У. Гай Банистер, бывший спецагент ФБР, сборщик антикоммунистических разведданных, найден мертвым у себя дома в Новом Орлеане в июне 1964 года, его «магнум-357» с монограммой – в ящике рядом с кроватью. Списано на сердечный приступ.
Фрэнк Васкес, бывший школьный учитель, сражавшийся на стороне Кастро и против него, найден мертвым перед «Эль Мундо Бестуэй», супермаркетом на Западной Флэглер-стрит в Майами в августе 1966, убит тремя выстрелами в голову. Доклады о разборках между антикастровскими группировками в этом районе. Сообщения о споре в местном клубе, случившемся ранее тем же вечером. Никто не арестован.
Десять лет спустя, в тот же день, также в Майами, полиция обнаружила разлагающееся тело Джона Роселли, урожденного Филиппо Сакко, подпольной фигуры, незадолго до того он выступал в качестве свидетеля перед комитетом Сената, расследующим попытки мафии ЦРУ убить Кастро. Тело плавало в нефтяной цистерне в бухте Дамбфаундлинг, ноги отпилены. Никто не арестован.
Брэнч сидит, уставившись в пустоту.
Управление платит ему по ставке госслужащего, которой он достиг при увольнении, с периодическими индексациями в связи с повышением прожиточного минимума. Они оплатили комнату, которую он пристроил к своему дому, эту самую комнату, вместилище документов и выцветших фотографий. Оплатили переоборудование этой комнаты в несгораемую. Оплатили персональный компьютер, которым он пользуется для просмотра биографической информации. Брэнчу не по себе, когда приходится предъявлять им счета на деловые расходы, и зачастую он указывает сумму меньшую, чем реально потратил.
Ест он обычно прямо в комнате, расчищая место на письменном столе, продолжая читать за едой. Он засыпает в рабочем, кресле, просыпается, вздрогнув, несколько секунд боится пошевелиться. Бумаги повсюду.
Ранним вечером они сидели на деревянных скамьях открытой трибуны и смотрели, как старики играют в софтбол. На игроках были белые рубашки с короткими рукавами, длинные белые штаны и черные галстуки-бабочки, а также бейсболки и белые кроссовки. Раймо пришел от галстуков в полный восторг. Галстуки показались ему очень к месту – стиль истинного янки.
Фрэнк сидел на один ряд выше, чуть в стороне, и потягивал оранжад.
– Я все еще думаю про горы, – сказал он.
– Он все еще думает про горы. Ты взгляни только на этого парня на первой базе. Ручаюсь, ему не меньше семидесяти пяти. И он все еще танцует вокруг базы.
Но Раймо тоже думал о горах. Во время «Движения 26 июля» он был с Кастро, среди голодной толпы бородачей. Фидель тогда был своего рода магической фигурой. Никто не сомневался, что он – носитель силы, легенды. Высокий, сильный, длинноволосый, поминутно сквернословил, мешал в одну кучу заумную теорию и обыденную речь, вездесущий, всезнающий, задавал вопросы солдатам, крестьянам, даже детям. Он сделал так, что люди ощущали революцию кожей. Идеи, свистящие слова отзывались трепетом во всех органах чувств. Он был похож на Иисуса в ботинках, проповедовал всюду, скрывая свое истинное лицо от кампесинос, пока время не обнажило трагической правды.
– Было ужасно, – сказал Фрэнк. – Болезни, голод, дожди. Но еще и потому, что я никогда не был уверен
