— У меня сейчас два личных лифта. Один запрограммирован играть фортепианные вещи Сати и двигаться вчетверо медленнее обычной скорости. Под Сати так и надо — я езжу этим лифтом, когда у меня определенное, скажем, неуравновешенное настроение. Он меня успокаивает, делает цельным.
— А во втором лифте кто?
— Братуха Феск.
— Это еще кто?
— Звезда суфийского рэпа. Ты не знала?
— Я много чего пропускаю.
— Стоило мне больших денег и сделало врагом народа, когда я реквизировал второй лифт.
— Деньги на картины. Деньги на что угодно. Мне пришлось учиться понимать деньги, — сказала она. — Я выросла в удобстве. Далеко не сразу начала думать о деньгах и на самом деле смотреть на них. Потом начала смотреть. Разглядывать купюры и монеты. Научилась, каково это — делать деньги и тратить их. Приносит огромное удовлетворение. Это мне помогло стать личностью. Но теперь я уже не знаю, что такое деньги.
— Сегодня я теряю деньги тоннами. Много миллионов. Ставлю против иены.
— А иена разве не спит?
— Валютные рынки никогда не закрываются. А Никкей теперь работает круглые сутки. Все основные биржи. Семь дней в неделю.
— Это я пропустила. Я много чего пропускаю. Сколько миллионов?
— Сотни.
Она задумалась. Потом зашептала.
— Тебе сколько лет? Двадцать восемь?
— Двадцать восемь, — ответил он.
— Мне кажется, ты хочешь этого Ротко. Кусается. Но да. Тебе он совершенно нужен.
— Почему?
— Напомнит, что ты жив. В тебе что-то восприимчиво к таинствам.
Он легонько положил средний палец в ложбинку меж ее ягодиц.
Сказал:
— Таинства.
— Ты разве не видишь себя в любой картине, которую любишь? Ты же чувствуешь, как тебя омывает ее излучение. Такого не проанализируешь, не выразишь ясно словами. Что ты делаешь в тот миг? Разглядываешь картину на стене. И все. Но при этом ощущаешь себя живым в этом мире. Она тебе говорит: да, ты тут. И да, диапазон бытия в тебе глубже и слаще, чем ты сам понимал.
Он сжал кулак и втиснул его ей между бедер, медленно повращал им туда-сюда.
— Я хочу, чтобы ты съездила в часовню и сделала им предложение. Сколько бы ни запросили. Я хочу все, что там внутри. Вместе со стенами и прочим.
Какой-то миг она не двигалась. Потом отстранилась, тело разъединилось с подстрекающей рукой.
Он смотрел, как она одевается. Одевалась конспективно — похоже, думала о том, что предстоит завершить, чему он помешал своим приездом. У нее послечувственность — вот вдела руку в кремовый рукав, а выглядит дряблее и печальнее. Ему хотелось бы причины ее презирать.
— Я помню, что ты мне раз сказала.
— И что?
— Талант эротичнее, если тратится впустую.
— О чем это я? — спросила она.
— Ты говорила о том, что я безжалостно эффективен. Талантлив — да. В бизнесе, в личных приобретениях. В организации собственной жизни вообще.
— А любовь я имела в виду?
— Не знаю. Имела?
— Не вполне безжалостен. Но да. Талантлив. И внушителен. И в одежде, и без. Тоже талант, наверное.
— Но тебе чего-то не хватало. Или же всего хватало. В том-то и дело, — сказал он. — С таким талантом и напором. Все в дело. Последовательно приносит пользу.
Она искала потерянную туфлю.
— Но это больше не правда, — сказала она.
Он наблюдал за ней. Кажется, ему не хотелось сюрпризов — даже от женщины, от этой женщины, которая научила его смотреть, чувствовать влажные чары на лице, ощущать, как тает наслаждение в мазке или полоске цвета.
Она нырнула к кровати. Но, не успев выхватить туфлю из-под одеяла, пролившегося на пол, глянула ему глаза в глаза.
— С тех пор, как в твою жизнь проникла толика сомнения.
— Сомнения? Что такое сомнение? — Он сказал: — Сомнений не бывает. Никто больше не сомневается.
Она вступила в туфлю и оправила юбку.
— Начинаешь думать, что сомневаться интереснее, чем действовать. Сомнения требуют больше мужества.
Она шептала, недвижная, уже отвернувшись от него.
— Если я от этого сексуальнее, куда же ты?
Она собиралась снять трубку телефона, звонившего в кабинете.
Вспомнил, когда надел один носок. G. triacanthos. Знал же, что вернется, — и вернулось. Ботаническое название того дерева во дворе. Gleditsia triacanthos. Гледичия сладкая.
Ему стало получше. Он знал, кто он, и потянулся за рубашкой, одевался ускоренным маршем.
Торваль стоял за дверью. Они не встретились взглядами. Прошли к лифту, в молчании спустились в вестибюль. Он пропустил Торваля вперед — проверить участок. Надо признать, тот делает это хорошо — мягкая хореография галсов, четкая и ясная. После чего прошли по двору и на улицу.
Остановились у машины. Торваль указал на парикмахерские, что поджидали с обеих сторон, всего в нескольких ярдах. Затем его глаза остыли и замерли. Слушал голос в ухе. В миге ощущалось напряжение, направленное ожидание.
— Код угрозы синий, — наконец сказал он. — У нас потери.
Шофер придержал дверцу. Эрик не взглянул на него. Бывали времена, когда он подумывал, не посмотреть ли на шофера. Но пока так и не посмотрел.
Потерей был Артур Рапп, управляющий директор Международного валютного фонда. Только что на него совершили покушение в «Найки-Северной Корее». Всего минуту назад. Эрик смотрел, как это происходит снова и снова, маниакальными повторами, а машина тем временем ползла к затору на Лексингтон-авеню. Артура Раппа он терпеть не мог. Возненавидел еще до знакомства. Ненависть чистейших кровей, упорядоченная, основанная на расхождениях в теории и толкованиях. Потом они встретились, и Эрик возненавидел его лично и хаотично, что называется — от всей души.
Его убили в прямом эфире «Денежного канала». В Пхеньяне перевалило за полночь, он заканчивал интервью для североамериканских телезрителей после исторического дня, вечера церемонии, приемов, ужинов, речей и тостов.
Эрик видел, как на одном экране он подписывает документ, а на другом готовится к смерти.
В кадр вошел мужчина в рубашке с коротким рукавом и принялся бить Артура Раппа ножом в лицо и шею. Тот схватил мужчину и вроде как подтянул его ближе, как будто хотел сказать что-то по секрету. Запутавшись в микрофонном шнуре, они вместе рухнули на пол. Журналистка следом — изящная женщина, юбка с разрезом задралась и стала главнейшей точкой внимания.
На улице выли клаксоны.
На одном экране возник крупный план. Мясистое лицо Артура Раппа надувалось спазмами потрясения и боли. Напоминало жом чего-то растительного. Эрику захотелось, чтобы показали еще раз.
