не было. Олег этим и объяснял то, что сделали для него Ксения Захаровна с мужем:
— Своих детей не было, ну и усыновили меня. А куда им было от меня деваться?..
— В детский дом могли отдать.
— Ну зачем же?.. — Он это сказал так, будто Ксения Захаровна с мужем и впрямь были его родителями.
Я, конечно, плохо понимала это и все приставала к Олегу с вопросами. Тогда он сказал мне:
— Тетка уж такой человек: ей надо обязательно с кем-нибудь возиться. Я для нее в этом смысле был прямо находкой, ей со мной посчастливилось.
Все это было так непохоже на то, чем жила я, мои родители, наша семья…
Я уже говорила о том, как относились к Олегу в лаборатории: все точно ждали от него чего-то очень серьезного, да и Лидия Николаевна считала, что он будет настоящим ученым. А ведь мне казалось, что в этой области более удачливого человека, чем Анатолий, трудно себе представить. И я откровенно спрашивала Олега, почему к нему так относятся. Он смеялся:
— Это тебе кажется: любовь особые очки надевает. Сквозь них видишь то, что хочешь и как хочешь.
Я спросила: правда ли, что в институте он был первым в их выпуске, занимался, наверно, очень много? Олег удивился:
— Нет, я больше мячик кидал… Ну, за девочками еще бегал.
— А Анатолий?
— Вот он действительно сидел за книгами как проклятый! — с уважением проговорил Олег.
Мне все хотелось узнать, отчего это получилось: институт они с Анатолием кончили вместе, Анатолий уже начальник, а Олег у него подчиненный. Олег оказал:
— Ну, у кого как сложится. Я после института уехал в Сибирь работать, а Толька остался, у него путь в начальники прямее был.
— Почему же его оставили, а тебя нет?
— Меня тоже оставляли, да, понимаешь, одна интересная работенка подвернулась. Знаешь, что такое угольный комбайн? Я уже было взял направление в лабораторию, где сейчас работаю, но в это время случайно, у Тольки дома, познакомился с одним человеком. Из Кузбасса. Очень мне показался заманчивым метод крупного скола угля. — Он потер виновато пальцем нос, чуть сконфуженно стянул со стола листок бумаги, ручку и, уже почти забыв обо мне, начал чертить, говорить, снова чертить…
Я терпеливо ждала, кивала в такт его словам, будто что-то понимаю, и мне было очень приятно вот так рядом сидеть с ним. Ведь Анатолий почти никогда не говорил со мной о своей работе, да еще как с равной. Олег весело заключил:
— Бились, бились мы с ним почти три года, и все-таки заработал он у нас, голубчик!.. — Он отложил листок, повернулся ко мне.
— Это что же… — спросила я, — под землей тебе пришлось работать?
— Ага.
— Ну, а результат?..
— И сейчас работает как миленький!
У меня хватило ума не переспрашивать, какой же все-таки получился от этого результат для него самого, для Олега.
— Познакомился ты с этим человеком из Кузбасса у Локотовых, значит, и Анатолий его знал?
— Ну?
— Почему же поехал ты, а не он?
— Анатолия как-то не заинтересовал этот комбайн…
— А как он в наше КБ попал?
— Мое-то место освободилось.
— Слушай, а может, Локотовы все это специально подстроили? Ну, зная тебя!
— Что ты!..
— Нет, ты не понял! Понимаешь, не прямо подстроили, а косвенно?.. Ну не знаю, как лучше сказать… Не мешали, чтобы это случилось, что ли?..
И тут я впервые заметила, что очень уж многое в жизни Олег считал мелочью…
— Слушай, — опять спросила я, — а почему Снигирев на тебя все время сердится?
— Он не сердится… То есть немного недоволен, конечно, что я держусь как-то так… С диссертацией — это уже второй случай, я ведь у него и диплом готовил, он мне предложил место в КБ, а я в Кузбасс сбежал. Ну старик и ворчит. Он замечательный человек! — с восхищением уже закончил Олег, — Настоящий ученый.
Анатолий тоже считал Снигирева настоящим ученым, а отношения у них другие…
— А как ты снова в Ленинграде оказался?
— Очень просто. Снигирев был в командировке у нас в Кузбассе, а мы с комбайном уже все кончили, и у Филиппыча как раз появилась идея насчет элеваторного ковша. Он и добился моего перевода.
— А может, тебе все-таки защитить диссертацию?
— Зачем? Никуда она от меня не уйдет.
— Вы ведь с Анатолием на пару работали? — Ага. С ним очень приятно: как будто все время тебя кто-то уздой придерживает. Я бы с ним всю жизнь проработал! Мне не хватает его обстоятельности, дотошности. Он идеальный исполнитель. Творческий исполнитель. А насчет диссертации… Отрицательный результат тоже результат.
Этого я не поняла, но спросить не решилась. Если Анатолий иногда говорил со мной о работе, все было понятно: он говорил популярным языком, языком для постороннего. А Олег, казалось, считал, что я и так должна все понимать. Или работа Олега была более сложной и трудной?.. Но, странное дело, он как будто совсем не занимался ею. Я, правда, теперь не бывала в лаборатории, но и вечерами Олег не упоминал о новом варианте машины. Только иногда посредине разговора вдруг задумывался, потирал пальцем нос, вздыхал, но, заметив мой взгляд, тотчас улыбался. И Ксения Захаровна ничего не говорила ему, это уж мне было совсем непонятно. Человек, который дорог ей как сын, запутался с работой, отказался от готовой диссертации, и она молчит, будто ее это не касается. Больше того, она видела, конечно, что мы с Олегом любим друг друга, собираемся пожениться, но ее совсем не интересовало, где мы будем жить, что и как изменит это в ее собственной жизни. Бывая у них, я почти всегда видела Ксению Захаровну за книгой. Как-то, вынув изо рта папиросу, она подняла на нас свои широко поставленные глаза и сказала:
— Противно, когда писатель умничает! Сиди и решай его ребусы. Голова отваливается.
Олег засмеялся:
— А разве лучше, если он тебе все разжевывает и в рот кладет, да еще боится, чтобы ты не подавился? Конечно, кое-кому это нравится. Думать не надо, на боку можно лежать.
Они заспорили — сначала о писателях, потом на тему о добре и зле. Олегу словно нравилось поддразнивать тетку, хотя — я это чувствовала — никаких разногласий с ней у него не было. Ксения Захаровна долго сдерживалась, но вдруг щеки ее покраснели, она стала все чаще и чаще затягиваться папироской, голос ее обиженно зазвенел. Тогда Олег подошел к ней и ласково обнял за плечи:
— Ну, шучу, шучу, тетка!.. После я спросила его:
— Зачем ты Ксению Захаровну дразнишь? — Дразню? — удивился он. — Чересчур уж она добрая.
— Разве это плохо? Тебя вон вырастила… — Доброта должна быть умной, понимаешь?
Иначе она просто лень и слабость. — И непонятно закончил: — Доброта — это одно из ценнейших качеств человека, и растрачивать попусту ее нельзя.
— И к нам с тобой Ксения Захаровна добра.
— Ага.
И тут я подумала, что вот Анатолий совсем не добрый…
— А я мешаю тебе работать. Болтаемся целыми вечерами и болтаемся!
— А может, наоборот, помогаешь?
— Ты же ничего не делаешь…
— Это тебе только кажется. — Он озорно подмигнул мне.
